Жительница поселка Томинский Сосновского района Челябинская области Наталья Садакова собрала письма-воспоминания Бернгарда Готлибовича Курле в книге «А прошлое кажется сном…».
От редакции:
Представьте себе человека, рассказавшего вам свою жизнь год за годом, не утаивая ничего. Вместе с ним вы окажетесь в довоенной Молдавии, где он жил в детстве, потом возле Евпатории переживете первый день войны. Позднее поедете в медленных голодных эшелонах, затем узнаете о лагерях, неотличимых от ГУЛАГа, – и так доберетесь до Томинского совхоза на Урале, где наш герой нашел тихую пристань в начале 50-х годов.
Этим проницательным и откровенным рассказчиком для жительницы поселка Томинского Натальи Садаковой стал Бернгард Готлибович Курле.
Борис (Бернгард) Курле, художник-оформитель Томинского совхоза
В 1997 году он уехал с семьей на жительство в Германию и перенес позднее операцию на глазах. Раньше он выражал свою душу в красивых уральских пейзажах. В Германии его творчеством стали письма-воспоминания. Он посылал их Наталье Германовне Садаковой на Южный Урал, потому что там жили люди, понимавшие его. С разрешения автора эта сохраненная память о прошлом была издана Натальей Германовной и стала книгой.
Презентация книги, 2013 год
Уже несколько лет, как окончен земной путь человека, на долю которого выпало немало страданий. Его образ давно бы стерся во времени, если бы не пейзажи Бернгарда Курле и если бы не эти письма, ставшие книгой. Наталья Германовна поделилась с редакцией СН электронной версией книги, которую мы представляем нашим читателям.
"А прошлое кажется сном…"
«…Как бы я хотел вновь и вновь оказаться среди дорогих моему сердцу томинских берез, побродить по лесным опушкам, зайти на лесные полянки, где мои дети со своими друзьями играли в футбол… Я бы нашел известные только мне тропинки… Я бы обошел наше сельское кладбище, поклонился бы каждой могилке, не важно – знаю я человека, покоящегося здесь, или нет, ибо все они – мои земляки…»
Эти строки написаны человеком, живущим сейчас в Германии. Ему за 90.
Он прошел сталинские лагеря; его судьба много раз делала такие крутые повороты, что диву даешься: как он смог удержаться в жизненном седле. Тем не менее, он не очерствел, никогда не был злым. В его душе сохранилась любовь к прекрасному, а в сердце – бесконечная тоска по России.
ПРЕДИСЛОВИЕ
С Бенгардом Готлибовичем Курле я познакомилась в декабре 1981 года. Он был тогда художником-оформителем в нашем Томинском совхозе, а я начала работать юристом.
Был канун Нового года, нужно было делать стенгазету. Директор хозяйства назначил меня ответственной. Я мало кого знала в коллективе. Мне подсказали, что есть художник, нужно к нему обратиться и он поможет. Так я и сделала.
Работая над газетой, мы много разговаривали. Первым делом он спросил меня, не немка ли я, т.к. отчество «Германовна». Я ответила, что нет, поведала, кто я и откуда. Он о себе немного рассказал. Так мы познакомились и подружились.
Это удивительный человек, и я благодарна судьбе, что она свела меня с ним.
Борис Богданович (так его в деревне звали) уехал с семьёй на жительство в Германию летом 1997 года. С этого времени мы переписываемся.
В 2006 году он написал, что перенёс операцию на глазах, что после этой операции больше не может рисовать, а не заниматься каким-либо творчеством не привык. Ещё сказал, что очень любит писать письма, но все родственники, с которыми он переписывался, умерли. Спросил: «Если я буду часто писать вам, не утомлю вас? Понятно, что для частых ответных писем у вас не будет новостей, поэтому, не обязывая вас отвечать, буду рассказывать истории из своей жизни. С этим проблем не будет».
Так появились письма, которые будут храниться у меня и у моих детей как семейная реликвия.
Сначала это были просто воспоминания о тяжёлом детстве, а потом постепенно они выстроились в обстоятельный рассказ о драматической судьбе этого человека.
Я отпечатала написанное Борисом Богдановичем на компьютере. Ничего не редактировала, орфографию разве что только. Его язык полностью сохранён.
Один экземпляр отдала в местный школьный музей, затем районный музей попросил у меня эти воспоминания. Читают в ксерокопиях родные и знакомые. На всё это есть письменное разрешение автора.
Наталья Германовна Садакова
п. Томинский, март 2008 года
ОТ АВТОРА
У меня богатый архив воспоминаний.
За долгую жизнь в ХХ веке, в котором родился, я много видел, много страдал. Был свидетелем многих событий: коллективизация, голод 30-х годов, разгром церквей, тотальный режим, репрессии наших отцов. На международной арене: приход к власти Гитлера, напряжённая международная обстановка, причины возникновения второй мировой войны, её поджигатели и виновники. Перенёс и пережил все трудности, вызванные войной, пребыванием в трудармии и концлагерях ГУЛАГа. Испытал на себе силы зла, неоднократно должен был погибнуть, но смерть прошла мимо меня, и я уцелел.
Это было чудо.
Я знал, что я не лучше других. Мы перед Богом все одинаковые, но я чувствовал, что какая-то таинственная сила щадит меня. Зачем и почему – осталось загадкой. Это была всемогущая рука Господа Бога, который не хотел моей смерти и провёл меня через огонь и воду.
В то время я в Бога ещё не верил и не мог ничего объяснить.
Сейчас я глубоко верующий человек и иначе как СУДЬБА СВЫШЕ ничего не могу сказать.
Молдавия.1933 год.
КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ, НАСИЛИЕ, ВРЕДИТЕЛЬСТВО,
ПЕРЕГИБЫ И СТРАШНЫЙ ГОЛОД
Процесс коллективизации был очень сложным и длился полных три года. К сильному сопротивлению крестьян, особенно зажиточных, так называемых кулаков, заодно и середняков, властям пришлось принимать крутые меры вплоть до военного вмешательства. Например, против восставших казаков на Кубани.
Упорное несогласие войти в колхозы было сломлено непосильными налогами.
Вредительство
Всем стало ясно, что открытое сопротивление бесполезно и потерпит полный разгром. А тайное вредительство не заставило себя долго ждать.
Ранней весною 1933 года в наш колхоз приехали два человека – ветеринары. Они обследовали поголовье лошадей, признали голов восемнадцать-двадцать заболевшими сапом и приказали их расстрелять. Это был удар по тягловой силе, которой и без вредительства не хватало.
Наши отцы сразу в болезнь не поверили, они и без ветеринаров прекрасно знали признаки сапа.
Таким образом, были убиты абсолютно здоровые лошади.
Кому-то пришла в голову бредовая идея загнать всех коров в общественное место. Под страхом смерти мужчины за верёвки повели своих коровушек на указанное место. А женщины со слезами шли следом, не хотели отдавать своих кормилиц. И моя мать со слезами шла. И не зря она плакала.
С кормами положение было не лучше, чем во всём. В колхозе была яма с силосом. Коров начали этим силосом подкармливать, и они заболели. Несколько голов пало, в том числе и наша.
Что тут было! Паника, переполох, слёзы с проклятиями. Женщины кинулись за своими бурёнками. Никакой силой нельзя было их удержать.
Вредительство было налицо: силос оказался отравленным.
Перегибы
В этом хаосе невозможно было узнать: кто друг, враг или вредитель.
Мне было двенадцать лет, я учился в четвёртом классе. Однажды пришёл домой, вижу: мать в слезах. Я спросил: «Мама, почему ты плачешь?» Она ответила: «А как мне не плакать, чем я вас буду кормить?». Была комиссия в составе четырёх человек. Делали обыск по всем углам, были на чердаке – шаром покати. И забрали единственный мешок с кукурузой. Члены комиссии были из так называемого сельского актива.
В ларе осталось с мешок молотой кукурузы и немного пшеничной муки. Шёл март месяц. Мать уже хлеб не пекла, надо было экономить. Но даже самая жёсткая экономия не могла спасти от надвигающегося голода восемь человек семьи.
Комиссия знала как свои пять пальцев, кто мы; что мы относились к бедным; что у нас не может быть ни грамма спрятанного зерна; что этот мешок кукурузы – всё наше богатство. Они ни с чем не считались. Забрали последнее.
В конце июля голод достиг своего апогея. Оставалась неделя до жатвы, но эта неделя была самая тяжёлая. Несколько человек в деревне умерли с голоду. Мы со старшим братом лежали, уже не могли ходить. Брату, правда, немного полегче было – он мог садиться, а я без помощи уже не мог.
Хлеба поспевали. Близка была возможность спастись от голодной смерти, но эта возможность была сильно запретная.
Моя мать с соседкой решили сходить в поле за спелыми колосьями пшеницы. Набрали не больше, чем на одну сковородку пожарить, и быстро обратно. Но их засёк объездчик. Женщины знали, что он их предаст. Мать пришла домой, быстро освободила зерно от шелухи и на сковороду. Пожарила так же быстро, раздала нам по горсточке. Мякину бросила в печь. Никаких следов.
Удивительная оперативность – не прошло и полчаса, как эта же четверка из сельского актива тут как тут. Сделали обыск, искали пропавшее с поля зерно, но никаких следов. По-человечески можно было рукой махнуть. Они хорошо видели, в каком состоянии мы с братом лежали. Но не тут-то было. Ушли и велели матери следом прийти в сельсовет. Они с соседкой вместе пошли, без конвоя арестованные. Был составлен акт о хищении госимущества. Дело передали в суд, их осудили на четыре года тюремного заключения.
Я лично лежал при смерти. Очень трагический момент. А мать с соседкой арестовали и увезли. Этот случай умом невозможно было понять. Эти люди из актива, которые у нас последний мешок кукурузы забрали, эти же люди беспощадно отправили двух матерей на эшафот. Забыли о том, что своим безумством они бросают наши семьи в пасть страшного голода.
После этого кошмара забота о нас легла на плечи восемнадцатилетней старшей сестры. Отцу нужно было работать. С голодным желудком.
В колхозе был посажен участок моркови и участок столовой свёклы. Но их охраняли сторожа – не возьмёшь. Пришёл на помощь дождь, ещё с вечера начался. Наша сестра с сыном соседки взяли по мешку и пошли за свёклой. Она была хорошая, крупная. Вернулась сестра со свёклой, сколько смогла унести. Затопила печку и зарыла овощи в горячую золу. Свёкла испеклась. Она была очень вкусная, сладкая – деликатес. Ботву сестра варила с остатками выкопанного картофеля и солью – это был наш борщ. Мы ели, всё было вкусно. Постепенно съели все овощи, которые в огороде ещё не доросли.
Родители наши были религиозные, учили нас молиться. Я стал Богу молиться и просить, чтобы он спас меня от голодной смерти. Жена нашего дяди принесла мне полную чашку кукурузной каши на молоке. Я её съел, сразу почувствовал прилив сил.
Настал день жатвы. Скосили рожь, завезли на мельницу, смололи и немедленно раздали людям.Слава Богу! Голоду пришёл конец. Я выкарабкался, и многие другие, у которых не было коров, особенно страдавшие.
В октябре вернулась наша мама. Большая радость в семье была. А у соседей большое горе – их мать умерла в тюрьме.
События, которые я описал, я бы назвал драмой в квадратной степени. Диверсия неизвестных лиц была целенаправленной: расстрел коней, отрава силоса. Антинародное вредительство. Как можно назвать лиц из сельского актива? Первые ростки новой власти, которые обрекли нашу семью на растерзание голодом, забрали последний мешок кукурузы, а потом отправили двух женщин-матерей в тюрьму. Это были тоже враги. Разница только в том, что они были «винтики», «роботы»; выполняли то, что им новая власть приказывала. Все были подогреты страхом, и страх ими руководил.
Вместе с коллективизацией начался и тоталитарный режим, который со временем усилился и превратился в беспощадную репрессию наших невинных отцов, а затем и нас.
Со строгостью закона нужно смириться, закон есть закон; но с жестокостью – никогда.
Мечта и идея построить светлое будущее была смертельно ранена тоталитарным режимом и произволом в самом начале.
НОЧНАЯ ВСТРЕЧА С «ДИВЕРСАНТОМ»
В 1937 году во всех колхозах Молдавии (моя родина) был исключительный, небывалый урожай всех сельскохозяйственных культур.
Можно было радоваться, но обстановка в стране была тревожная. Свирепствовал тоталитарный режим, «ежовщина». Отцы наши исчезали один за другим. Не лучше была и международная обстановка. С приходом Гитлера к власти в Германии стало всему миру известно, что Германия готовится к агрессивной войне.
В колхозах приступили к обмолоту хлебов. Обмолот производили в поле. Появились слухи о том, что то тут, то там схватили лазутчиков-шпионов. А мы жили всего в двадцати пяти километрах от государственной границы с Румынией, в пограничной зоне.
Советская пресса неоднократно напоминала, что мы живём в капиталистическом окружении. «Будьте бдительны! Враг не дремлет!» В такой атмосфере с разными слухами самочувствие не может быть нормальным.
В нашем колхозе обмолот шёл полным ходом. Работы непочатый край. Мне было шестнадцать лет. Мои друзья кое-кто работали у молотилки с паровиком. Здесь работы всем хватало. Я рано утром поднялся и пошёл на общий двор, где бригадир давал всем работу. Думал, он пошлёт и меня к молотилке. Тот всем работу дал, а меня обошёл. Наконец, подошёл ко мне, последнему, и говорит: «Ты иди домой, выспись, а вечером перед закатом возьми свою цепную злую собаку и иди сторожить первый обмолот – многотонную груду пшеницы. Утром при восходе солнца иди домой». «Ну,- думаю,- дядя Яша, дал ты мне работу, хоть отказывайся!» А как же шпионы, диверсанты? Эти слухи не прошли мимо меня. Но доверие старшего и юношеская гордость не позволили мне отказаться. Воров я не боялся, т.к. строгий закон сам охранял от воровства. А вот с диверсантами как быть? Я пошёл домой, но спать не мог, было не до сна.
Вечером, раньше, чем мне велели, я взял моего помощника — собаку, привязал её за пятиметровую верёвку, а в качестве оружия против диверсантов взял черенок от лопаты. Мы пошли. Дорога шла через абрикосовый сад, в котором ветки ломились от спелых, вкусных плодов. Мне было не до них, ни одного не сорвал. Зерноток был рядом с садом. Сад кончился, и передо мной выросли две гигантские аккуратно сложенные скирды соломы метров двадцать-двадцать пять длиной. Как близнецы, стояли рядом с пятиметровым проходом между собой. Я ими любовался, а метрах в пятидесяти от них была многотонная куча золотой пшеницы.
Я забрался на кучу зерна, разогретого дневным солнцем. Собаку сразу привязал к ноге. Второй зерноток был недалеко, за маленькой возвышенностью. Обмолот шёл до заката. Было хорошо слышно пение молодёжи, а гудение молотилки так хорошо и приятно гармонировало с ним, как контрабас в оркестре. Сижу а тёплой пшенице, слушаю пение молодых – чего ещё сторожу надо? Всё прекрасно. Но знал, что удовольствие скоро прекратится.
Солнце закатилось. Сирена завыла. Гудение молотилки и пение одновременно прекратились — шабаш. Все замолкли и от тяжёлого трудового дня завалились на скирды душистой соломы спать.
Быстро стемнело. Я теперь один на один с ночью. Сижу на зерне. Скирды в темноте выросли, превратились в чудовищные гиганты, но особенно проход между ними был страшен – напоминал тёмную пещеру, где днём любой может спрятаться от посторонних глаз. Мне стало страшно. От тёплой пшеницы меня разморило. Я сопротивлялся, не хотел засыпать, но сон сделал своё дело. Даже страшные скирды не смогли отогнать его, и охранник уснул, но не надолго. Мне снилось, что падаю вниз настолько быстро, что проснулся и уже сижу на земле – собака стащила с пшеницы и со злым лаем рвётся в сторону скирды. Я смотрю: почему же она так бешено рвётся туда? И вижу: из чёрного прохода выходит тёмная фигура и быстрыми шагами идёт в мою сторону. Я окаменел. Всё, думаю, диверсант. А кто же ещё может быть… Днём спрятался, а сейчас решил сделать своё дело. Значит, всё, что болтали, правда. Я решал, что мне делать. Сбежать невозможно – собака привязана за ногу. А она рвётся навстречу врагу. Тот, пока я решал, как быть, настолько уже успел приблизиться, что я заметил: в руке у него что-то есть. Это ни что иное, как канистра с горючим! Я схватил своё безопасное «ружьё», приложил к плечу и дрожащим голосом закричал: «Стой! Стрелять буду!» «Диверсант» с громким смехом ответил: «Чем будешь стрелять? У тебя же ничего нет!» И мы вместе с собакой узнали голос нашего соседа. В его руке была сумка, полная абрикосов. Он протянул её мне: «Возьми, сколько хочешь, не бойся!» Я взял абрикосы, но сказал ему: «Чёрт бы тебя побрал! Испугал ты меня! Другого пути не нашёл, кроме как выйти из-за тёмных скирд!» А добрый «диверсант» торопился на отдых, он работал машинистом паровика молотилки.
Я забрался на своё место, съел абрикосы и превратился в настоящего сторожа. После такого потрясения до самого утра не было сна.
Время было перед полуночью. Сижу, прислушиваюсь: ещё не всё в природе замолкло. Из деревни доносится собачий лай, пение молодёжи. В саду, в одном углу маленькая совушка поёт свою неприятную песню: «Гуг-гуг, ку-ку-вав, ку-ку-вав…» В другом конце сада маленький ребёнок плачет – это другой вид сов. Мне этот «плач» был знаком, но кто не знает, обязательно верит, что это плач ребёнка.
После двенадцати наступила полная тишина, абсолютное безмолвие. Вся природа уснула. Я один не спал. Собака на тёплой земле свернулась калачиком – спит. Но я знал, что она ко мне никого не подпустит.
Наконец небо на востоке засветлело, скоро утро. Я сделал вывод, что шестнадцатилетнему подростку рано быть сторожем. С первыми лучами солнца я подхватил собаку и домой! Пошёл к бригадиру и сказал ему: «Дядя Яша, я хочу работать на молотилке со своими друзьями». Он сразу всё понял и сказал: «Завтра с напарником идите солому от молотилки оттаскивать к скирдовке на волокушах».
А на моё место послали пожилого мужчину, но не с пустыми руками, а с ружьём.
ТРУДНЫЕ УЧЕБНЫЕ ГОДЫ
В 1938 году я поступил в 8 класс средней школы в соседней деревне. Преподавательский состав был укомплектован нормально, но ощутимые трудности были: не хватало учебников. Не было их, например, по истории. Приходилось писать конспекты. Учитель рассказывал, а ты успевай писать и писать.
Однажды учитель обрадовал нас: сказал, что пришли новые учебники по истории, назвал цену, и на другой день с радостью мы приобрели новую книгу Покровского. Но на третий день учитель вернул нам деньги и велел все книги принести обратно. С огорчением сказал, что книга запрещена. И снова конспекты писать…
38 год – пик сталинских репрессий, шли аресты и аресты. 38 год вошёл в историю советского государства как один из самых зловещих, не считая военные годы.
Не миновали аресты и нашу школу.
В одно прекрасное утро мы из общежития пришли в школу. Во дворе стояли три учителя и тихо между собой беседовали. Учеников не видно. Стояла жуткая тишина, и мы почувствовали: что-то случилось. Школьная атмосфера как траур. Когда мы поравнялись с учителями, один из них повернулся к нам и тихим перепуганным голосом сказал:
— Идите домой, занятий не будет.
Мы спросили, почему. Он таким же тихим голосом ответил:
— Сегодня ночью арестовали пять преподавателей, в том числе и директора.
Школа была обезглавлена. Страх перед случившимся перешёл и к нам. Мы ушли обратно.
Уроки арестованных учителей никто не вёл. Замены не было, и было не известно, когда будет.
Остался опытный пожилой преподаватель физики и математики. Знал свои предметы отлично, и на него нагрузили теперь все уроки по физике и математике в трёх классах – восьмом, девятом и десятом. Знаний ему хватало, но физически было тяжело, и один раз он уснул на уроке прямо за столом.
Наконец приехал учитель по этим предметам – больной мужчина. Они разделили уроки.
С горем пополам я одолел восьмой класс.
В 39-м нас ожидал такой сюрприз, что хоть всё бросай и иди домой!
Вышел указ, что все школы переходят на общий государственный русский язык. Переполох! Многим учителям, не владеющим русским языком, пришлось увольняться. Создался дефицит преподавателей. И мы, учащиеся, не в лучшем положении. Как быть? Как можно учиться, не зная языка! Это невозможно!
Но эта мера была правильная и необходимая. Немцам можно было окончить десять классов, а поступить в ВУЗ или другое учебное заведение невозможно.
Шесть человек из нашей деревни после восьмого класса в школу не вернулись, а четверо, в том числе и я, рискнули и остались. Было так трудно, что долго мучились мыслями: остаться или нет?
Приехали три преподавателя – болгары. Почему болгары? Можно так понимать: если своих, советских, группами арестовывали, то пришлось приглашать иностранцев. Они хорошо говорили по-русски, были добрыми. Они хорошо знали, в каком положении мы находились, и никогда плохую отметку в журнале не ставили. Если ты, как правило, ни слова не мог говорить, то «три» ставили, а если кто два слова мог связать, это очень редко бывало, то даже «четыре» ставили. Это всё, что они могли для нас сделать. Но мы, к сожалению, остались «барашками».
Историк и приехавший математик русским языком владели хорошо, они были немцы. Эти два учителя решили с нами не говорить ни слова по-немецки с целью, чтобы быстрее хоть что-нибудь нам привить. Любители математики кое-какие успехи по данному предмету имели, но не по языку. Как трудно сидеть на всех пяти уроках и ничего не понимать: и надоело, и в сон клонит.
Дожили до 10 класса – 1939-40 годы.
Преподаватели ни на одном предмете не задержались. «От» и «до» надо было быстро программу пройти.
Преподаватель по истории принёс несколько книг «Краткий курс истории ВКП(б)» на весь класс, чтобы занимались группами. Результат – ноль. В таком духе дотянули до конца учебного года.
Экзаменовали по трём предметам. Сдавали – не сдавали…
После экзаменов сделали общешкольное собрание. Вручили нам всем дипломы о среднем образовании с посредственными оценками и попросили, чтобы весь выпуск без исключения поехал в город Балт на трехмесячные педагогические курсы. Предполагалось, что после курсов все будем работать учителями начальных классов. Отзывы на эту просьбу были крайне низкие. Из двадцати двух учащихся только шесть или семь согласились, а остальные разъехались по месту жительства домой. Все хорошо понимали, что диплом не сможет спасти от трудностей.
Я тоже согласился ехать с этой группой. Мы не хуже других понимали, что ничего хорошего не будет. Но что нас в Балте ожидает новый сюрприз, мы не могли знать.
К русскому языку в школе мы уже стали привыкать, а украинским занимались только два раза в неделю В Балту приехали – все предметы на украинском языке, и мы просто превратились в вольных слушателей. Курсы прошли с тем же результатом, как 9 и 10классы.
После вручения дипломов мы, семеро парней, пришли в общежитие усталыми, голодными. Разлеглись по своим койкам и были целиком во власти своих мыслей.
…Тяжёлая учёба позади, и вместе с ней конец милым детским играм. Кончились весёлые юношеские годы, в которых было много шуток и смеха. Мы теперь стали взрослыми, нам по девятнадцать лет. И на сердце стало грустно, что всё это ушло в безвозвратное прошлое. Будущее пугает, не радует. В западной Европе бомбы и снаряды падают на мирные города и сёла. Гитлер проглотил Австрию и Чехословакию, подбирается ближе к советским границам. Польское государство Гитлер со Сталиным разделили: тебе половину и мне половину…
…Пора голод утолить. Встали, открыли шкаф с продуктами. В нём был хлеб, подсолнечное масло и лук головок десять. Мы почистили весь лук, накрошили на сковороду, налили масло вмеру, всё пожарили. Получился у нас такой вкусный обед, не хуже, чем у опытного повара. Жареный лук по вкусу и аромату не уступает самым изысканным блюдам.
Наелись. Теперь прощание – и по домам.
Прощались в надежде, что ещё встретимся. Не суждено было. До мировой катастрофы – войны – оставался один шаг.
Я вернулся с курсов, и меня направили в школу в маленький хуторок с красивым названием Kronontal (Коронная долина). Хуторок был немецким. Мне дали третий класс со смешанными детьми – четыре немца и три молдаванина. Проработал до апреля 1941 года, затем получил повестку на призыв в Красную Армию.
Вот уж где была хорошая среда для учения русского языка! Я один был немцем в нашем взводе.
Прослужил в армии четыре с половиной месяца, затем был демобилизован, а после мобилизован в трудармию.
И на меня опустилась на много лет тёмная беспросветная ночь.
НАЧАЛО ТЯЖЁЛОГО ПУТИ
В 1941 году в мае я был призван на кадровую службу в Красную Армию. Поскольку имел среднее образование, сразу был зачислен курсантом в полковую школу. Школа выпускала младших командиров.
Наша дивизия стояла на берегу Чёрного моря в Крыму, недалеко от Евпатории.
21 июня вечером после отбоя легли спать, но никто и подумать не мог, что это будет последняя мирная ночь…
Ближе к утру вдруг пронзил ночную тишину резкий звук горниста-трубача. За ним дежурный офицер громким голосом: «Подъём! Построиться в полном боевом!»
Солдатский сон крепкий и чуткий одновременно.
Через три положенных по Уставу минуты мы, полусонные, стояли в строю с ранцем на спине и с винтовкой на плече.
Начальник полковой школы, молодой боевой офицер лейтенант Вальков привёл нас к берегу моря, приказал выкопать ячейку и в ней занять оборону в сторону моря. Мы быстро справились с заданием, лежим, ждём.
Но почему сегодня так рано несколько военных катеров с шумом и бешеной скоростью режут водную гладь вдоль и поперёк? Такого раньше не было! Странно… На востоке светлеет. Нам знакомы были учебные тревоги, но они никогда не были позднее часа ночи, а теперь уже близко утро.
После восхода солнца объявили отбой, построили нас и повели к походной кухне. Раздали завтрак и приказали есть на месте, в строю. И такого никогда не было…
Стали понимать, что что-то очень серьёзное случилось.
Проглотили завтрак.
Затем нас подвели к каптёрке и приказали снять поношенное обмундирование. Выдали полный комплект нового. Рядом с каптёркой склад боеприпасов. Выдали по две гранаты-лимонки и по тридцать патронов в обоймах. Все процедуры говорили сами за себя, что это война. Но с кем? Кто мог решиться на безумный шаг и воевать с Советским Союзом? Что Гитлер агрессор, все знали, но у нас с Германией мирный договор, не может быть! Все молчали. Абсолютная гробовая тишина, никаких вопросов.
Когда всё было закончено, весь лагерь построили: во главе полковая школа, за ней вся дивизия. Мы тронулись.
Политрук полковой школы, немолодой кадровый офицер, ехал на коне медленным шагом в ногу с нами. Он начал громким голосом:
— Внимание! Внимание, товарищи! Сегодня утром в четыре часа немецкие лётчики без объявления войны вероломно бомбили наши мирные города: Минск, Киев, Симферополь! В воздухе и на суше германские войска, вооружённые до зубов, вторглись на нашу землю на широком фронте от северных границ и до южных…
Голос политрука дрогнул от негодования, и он продолжил:
— Мы, русские, — миролюбивый народ. Мы не хотим воевать, но пусть враг знает, что мы, русские, умеем воевать и будем защищать свою Родину до последней капли крови!
Можно себе представить, какое впечатление на нас, молодых, произвели эти слова. Война – это значит, что жизнь твоя поставлена на карту.
Тихим, вольным шагом мы начали свой трудный поход.
Кошмарные мысли в голове, невозможно было от них избавиться. Не фестивальные игры, а кровопролитная война.
Мы шли, шли… К обеду почувствовали первые признаки усталости. Духовой оркестр сопровождал нас всю дорогу, но преднамеренно молчал. Вдруг он заиграл! И сразу стало на удивление легче. Усталость как будто исчезла. Хоть ненадолго, но почувствовали прилив сил.
Так дошли до небольшой речушки.
Подали команду: «Привал! Всем разуться!» Ноги вымыли в холодной воде. Они огнём горели. Портянки перемотали сухими местами к ступням. Во рту всё пересохло, страшно хотелось пить. В ложбинке был колодец с чистой водой. На наше счастье вода была так близко, что можно было черпать котелками. Мы напились вдоволь и наполнили фляжки.
После привала дивизия отделилась от полковой школы. Дальше мы двигались каждый своим маршрутом.
После кратковременного отдыха и утоления жажды было легче шагать, но полуденное солнце беспощадно жгло. Наши гимнастёрки промокли от пота. Ранец прилип к спине. Солёные разводы белыми пятнами украсили нашу одежду.
Нашим взводом командовал молодой лейтенант Кузнецов. У меня был ручной пулемёт. Он весит 8,5 кг, а в конце похода стал тяжелее вдвойне. Лейтенант Кузнецов приблизился ко мне и спросил: «Ты устал?» Я ответил: «Да!» Он снял с моих плеч пулемёт и понёс его сам. Мы шагали рядом. Он спросил: «Ты, Курле, я думаю, владеешь немецким языком?» Я ответил, что владею, конечно. Он попросил меня перевести на немецкий строевые команды: «Встать в строй!», «Вперёд шагом марш!», «Направо!», «Налево!» — и т.д. Потом после маленькой паузы спросил, это уже было, похоже, по-дружески: «Нас могут в любое время отправить на фронт. Идёт война. Ты будешь стрелять в немцев?» Я ответил чётко: «Да, товарищ лейтенант, буду стрелять в любого, кто будет стрелять в меня!» Он остался доволен таким ответом: «Правильно, молодец!» И мне приятна была его дружеская откровенность. Так мы шли до следующего привала.
Снова переобулись. Ноги сильно потели. У меня кожа нежная, кусочками прилипла к портянкам. Так было больно идти!
Конец привала. Я взял свой пулемёт у командира, и мы продолжили свой путь. Была уже ночь. Шагать было заметно легче – прохладно. От усталости прекратились всякие разговоры. Мы двигались как тени, были голодные и думали теперь только об одном: скорей бы конец изнурительного похода.
И ещё один привал на десять минут. После него последний бросок, самый трудный. Чтобы нас приободрить, объявили, что скоро конец похода. Мы этого ждали. Настроение поднялось, но сил не прибавилось. Стало светать – утро. С первыми лучами солнца команда: «Остановись!»
Это был конец похода.
За двадцать четыре часа мы прошли сто десять километров. Начальник школы Вальков приказал всем поставить винтовки в козлы, выставить караульного и всем два часа спать. Караульным стал наш добрый лейтенант Кузнецов. Где каждый стоял, упали как подкошенные на землю и уснули мертвецким сном.
Но что такое? Трубач трубит подъём! Обещали два часа дать поспать, а прошло не более десяти минут! Неужели обман? Никакого обмана. Два часа не дали нам полного отдыха, пролетели как миг. Нас накормили хорошим завтраком и строевым шагом повели на станцию, где стоял пассажирский поезд. Нас было восемнадцать курсантов.
Начальник школы приказал: «По вагонам садиться!» Когда мы зашли в вагон, он оказался занят военными. Навстречу поднялся полковник и властным голосом скомандовал: «Вы откуда? Назад марш!» Наш начальник был на улице. Мы ему доложили, что нас выгоняют. Полковник и на него рявкнул: «Ты что, с неба свалился?» Вальков козырнул и доложил: «Я, товарищ полковник, имею честь вам доложить, что у меня приказ командира отправить полковую школу в Усть-Лабинский военлагерь Северо-Кавказского военного округа.» Руку к козырьку: «Начальник полковой школы лейтенант Вальков!» Вытащил из кармана письменный приказ командира, подал полковнику. Тот глазами пробежал, нахмурился и велел своим солдатам освободить вагон. Мы заняли места. Слава Богу! Мы можем позволить себе расслабиться и отдохнуть.
По приезде мы первым делом избавились от лишнего груза: сдали гранаты и патроны на склад. Вальков передал нас начальнику учебного батальона капитану Мартыненко, тепло попрощался с нами, пожелал нам успехов, заявил, что пойдёт служить в авиацию и уехал.
Доброго лейтенанта Кузнецова перевели в другую часть. Мы больше с ним не виделись. Жаль.
Мартыненко сразу взял нас в железные тиски и заявил: «Я из вас сделаю таких закалённых, что стальная пуля отскакивать будет!» Мы были не против такой закалки, но хорошо поняли, что он выжмет из нас всё, что сможет.
Занимались усиленно. Специально обучались строевому шагу, показательно прошагали мимо полков – красивое зрелище! Нам каждый день сообщали о тревожных вестях с фронтов.
Примерно 14-15 сентября нам зачитали приказ об отправке пятидесяти курсантов в Ташкент в двухгодичное офицерское училище. В списке был и я.
17 сентября утром при построении на занятия командир мне говорит:
— Курле, иди в палатку и жди: тебя вызовут в штаб.
Я вернулся в казарму, лёг на койку. Пришёл дежурный и спросил:
— Ты Курле?
— Да!
— Иди в штаб!
Пришёл и вижу, что здесь собралось много солдат со всего лагеря. Я узнал, что среди офицеров кадровой службы тоже есть немцы. Стали вызывать по очереди. Подошёл мой черёд. Я зашёл. Сидят три офицера и вкратце объявляют:
— Вы знаете, с кем война идёт. Пришёл приказ: служащих немецкой национальности демобилизовать. Будете на трудовом фронте помогать ковать победу. Снимите звездочки с пилоток и положите сюда.
Я вышел. Вижу: все сидят, приунывшие, и гадают: куда нас? Закончив беседу, нас быстро построили где-то сто двадцать человек. Армейский офицер передал наши документы рядом стоящему офицеру из НКВД и объяви, что мы будем в подчинении внутренней службы НКВД. Мы поняли, в чьи руки попали.
Наши сослуживцы поехали в тёплый солнечный Ташкент, а нас повели на станцию, где стояли два пульмановских вагона, и разместили по шестьдесят человек.
Поезд тронулся и привёз нас на ст. Миллерово. Выгрузили и повели на обширный пустырь, где нас ждали все ручные орудия труда, куча досок, щебёнки, гудрона, цемента. Объявили, что здесь нужно срочно построить аэродром для военных самолётов.
«Приступайте!» — прораб был гражданский, но от нас не отходил, не давал нам ни минуты отдыха. Проработали три дня. Труд нечеловеческий. С ног падали. Кормили плохо, работа каторжная. Ведь всё надо было делать вручную.
Утром четвёртого дня нас погнали на станцию. Там опять стояли два "пульмана". Рассадили по шестьдесят человек, познакомили с режимом в пути следования. После трёхдневного непосильного труда с голодными желудками завалились как попало спать, проспали ровно двадцать четыре часа как убитые. Проснулись. Голод давал о себе знать. Стали требовать хоть какой-то еды. Нам ответили, что раньше станции Куйбышев ничего не будет.
Поезд пошёл и вдруг остановился. Открыли двери, и мы увидели рядом с составом бахчу, где лежали ещё зелёные арбузы. Мы ринулись на это поле. Охрана кричит: «Назад!» но никто и не думал назад, хоть стреляй. Зелёные арбузы были съедены вместе с кожурой. Вернулись в вагоны, поезд пошёл дальше.
Ждали ст. Куйбышев. Не помню, сколько мы ехали. Наконец, прибыли. Поезд остановился. Напомнили опять нашим «кормильцам» про еду. Они ответили, что сейчас принесут обед. Недолго ждали. Принесли два эмалированных ведра с густым супом без чашек и сказали, что через двадцать минут мы должны вёдра вернуть. Боже мой! В нашем хозяйстве одна алюминиевая армейская кружка. Некогда было думать. Один взял кружку, черпанул: «Кто первый?» подходим один за другим. Кто пилотку подставляет, кто пригоршню, а кто и подол гимнастёрки. Дело пошло. Хорошо, что суп был густой, хоть что-то попало в желудок, не всё утекло. Вёдра сдали и поехали дальше.
Поезд повернул на юг.
Это нас обрадовало, что не на север. Мы были в хлопчатобумажной солдатской одежде. Шинели отобрали ещё в лагере.
Привезли нас в Южный Казахстан. Разделили по колхозам. Здесь нам судьба в последний раз улыбнулась. Полтора месяца мы не голодали. Занимались сеноуборкой в горах. Питались просто: каждый день нам давали 1 кг хлеба и 100 г сливочного масла. Приварка не было, но этого вполне хватало, даже поправились. Варёную пищу получали у хозяйки, где квартировали.
10 декабря получили повестки явиться в военкомат, иметь при себе паёк на десять дней. На десять дней нам дали по 10 кг хлеба.
Мы все, сто двадцать бывших военнослужащих, собрались в райцентре Тюлькубас Южно-Казахстанской области. Но не военкомат нас встретил, а сотрудники НКВД. Построили, познакомили с правилами поведения в пути и повели на станцию, где нас ждали опять два "пульмана", но оборудованных. В них стояло по одной маленькой железной печке и на метровой высоте сплошные нары. В этот раз поняли, что повезут нас на север.
Поезд пошёл.
ДОРОГА В АД
Пока ехали по Южному Казахстану, было относительно тепло, но с приближением Северного Казахстана уже стало сильно холодно. Печки топили круглосуточно, а перед Оренбургом, где стояли сильные морозы, они уже были не в состоянии обогреть большие пульмановские вагоны. Грелись по очереди. Мне старая женщина, хозяйка нашей квартиры в Казахстане, дала старый ватный бушлат. Он был уже рваный, но защищал меня от мороза. Вагон промерзал насквозь. Однажды ночью я спал у стены, проснулся и не мог встать – бушлат примёрз. Пришлось оторвать его от стены, и кусок бушлата остался на льду.
Хлебный запас, когда подъехали к Оренбургу, был на исходе. Спасло то, что рядом на станции стоял состав с пшеницей и мы сделали запас, хотя охрана кричала.
На восемнадцатый – двадцатый день прибыли в Челябинск. Нас повели в хорошую баню, в которой мы в последний раз вымылись по-человечески, прошпарили наше тряпьё и избавились от блох.
Затем нас повели пешком целых восемь километров до места нашего постоянного жительства. Это был большой дом с двухъярусными нарами. Мы разместились, уставшие, голодные. Легли спать. Утром подъём. Повели нас к окошку завтракать. Ни сидения, ни ложек. Дали кусочек хлеба и в железной чашке по черпаку супу. Непонятно было, что там варилось. Под открытым морозным небом проглотили хлеб, а суп выпили.
После завтрака нас повели на пустырь, где стояла будка с инструментами. Прораб сделал разметку, где копать траншеи. Это было начало будущего Челябинского металлургического комбината.
Стояла охрана с винтовками в хороших тёплых шубах и валенках. Мороз 25°, а мы в лохмотьях, абсолютно не защищённые от мороза, должны в земле, которая промёрзла на метр, выкопать траншеи. Недалеко стояли деревянные ящики. Мы попросили разрешения разжечь костёр. Охранник разрешил. Сам, в шубе и валенках, не стоял на месте от мороза. Нас было человек пятнадцать. Трое занимались костром, а остальные пытались копать. В будке были тонкие хлопчатобумажные варежки – вся наша оборона от мороза.
Работа «закипела». Как ударили ломом по земле – откололся кусок величиной со столовую ложку, как ударили киркой – отлетел кусок с голубиное яйцо… Когда костёр разгорелся, все окружили его, чтобы хоть руки спасти. Так прилипли к костру, несмотря на то, что охрана кричала: «Идите работать!» Бесполезно, никто и не шевелился. Охранник подошёл к костру, разбросал его, а мы разбежались кто куда. Часть в дом, но оттуда выгнали. Я и ещё двое решили погреться в конторе, где работали женщины-бухгалтера, здесь стояла печка-голландка. Но не тут-то было. Двери открылись, и две женщины сказали, чтобы мы ушли и больше не приходили, иначе им из-за нас попадёт. Я думаю, что женщинам нелегко было нас прогнать.
Два дня мучили нас этими траншеями. На третий день пригнали бульдозер с болванкой, а нас разослали по разным цехам.
В первый день мне пришлось работать с электросварщиком. Варежки мне дали, а вот защитные очки нет. А я сварку в жизни не видел. Только слышал, что она есть. Проработал день, ничего не чувствовал, а вечером слёзы и «песок» в глазах. Три дня сидел ослепшим, думал, что зрение потеряю. Мне носили пищу, сам я никуда не мог шагнуть. Непонятно было, почему сварщик мне ничего не сказал, не предупредил. Была ли это халатность или невнимательность, а кто знает, может быть, и враждебность.
Пробыли в Челябинске до конца марта 1942 г. Затем нас перебросили на «РудБакалстрой».
Подвели к красивому сосновому бору и показали грань – сколько спилить этого леса с выкорчёвкой пеньков. Сказали, что на этом месте мы построим себе бараки, в которых будем жить.
На другой день отделили нас, шестьдесят человек бывших молодых военнослужащих, и в присутствии двух сотрудников НКВД спросили: кто хочет быть старшим над этой группой? Сразу отозвался тоже бывший военнослужащий, но старше нас, служил в армии сверхсрочно. Выглядело это, как говорят, самозванцев нам не надо, бригадиром буду я! Его фамилия была Фельк. Из немцев Поволжья.
Немного задержусь на этой личности. Этот подхалим сыграл не последнюю роль в моей судьбе. В нём сочетались все отрицательные качества: жестокость, бесчеловечность, бесстыдство и наглость, хитрость с идиотством. Словом – изверг.
Он сразу приступил к исполнению своих обязанностей. Приказал всем нам построиться, как в армии. Мы построились, он начал нам мораль читать, что идёт война, что мы должны работать как положено, не покладая рук. А сам всё время поглядывал после каждого слова на сотрудников: слышат ли они его пламенную речь. «А кто не хочет этого понимать, я его научу, – и опять поглядывает, – время тяжёлое. Мы все это должны понимать», – и опять в сторону сотрудников. Наконец, он закончил и скомандовал: «Вперёд шагом марш!». И нас повели на вокзал.
Перебросили на ст. Бердяуш. Поселили в большой дом, оборудованный для «гостей» двухъярусными нарами. Сбоку была комната, где стояли четыре койки. Здесь приземлился Фельк со своими подхалимами, такими же, как он сам. По приезду он сразу приобрёл полную власть над нами. Он получил продукты и всё остальное, назначил двух поваров и третьего, очевидно, своего помощника. Все они были его земляки, из Поволжья; а мы были из разных регионов: Крым, Молдавия, Украина. Хитрец, прекрасно понял, что идёт борьба на выживание, и очень ловко этим пользовался.
В Бердяуше был тупик. В нём была проложена ветка железной дороги. Из этого тупика возили гравёрный балласт. Сюда загоняли по три-четыре площадки "пульмана", которые надо было загрузить тачками, причём всегда срочно и быстро, без задержек. Это была наша работа от рассвета до заката с редкими перерывами. Сам процесс работы был тяжёлым даже и для сытых, здоровых людей, а для ослабших и голодных – вдвойне.
Бесподобный Фельк обещал перед строем в присутствии сотрудников НКВД научить нас и приступил здесь к учёбе своим криком, матом, не скупился дать и по затылку. Если кто отставал, он видел причиной этому не слабость, а лень. А почему ленивому не дать по шее? Это было только одно из его непростительных преступлений.
Рацион продуктов, отпущенных для нас, был очень скудным, но Фельк умудрялся устраивать «пир во время чумы». После нашего кормления он с двумя охранниками и поварами закрывался на задвижку. Понятно было, что у них не такой обед был, каким нас кормили. Никто никогда не видел кухню. Если случалось, что кто-то опоздал на обед и постучал в двери, то Фельк посылал все проклятия на него, несчастного. Преступник и его «шестёрки» стали гладкими, сытыми, а мы изо дня в день таяли – это было его второе преступление.
Но на одном случае он окончательно раскрыл свою подлую душу.
С нами работал мужчина сорока пяти лет, не военнослужащий. Мы звали его дядей Георгом. Тихий, спокойный человек. Однажды он заболел и сразу серьёзно. Утром не смог сходить за завтраком, попросил своего соседа, чтобы тот принёс ему еду. Фельк рявкнул на него: «Пускай сам идёт!». Сосед передал его слова дяде Георгу. Тот выпустил стон и повернулся на другой бок. В обед снова попросил соседа еду принести и снова получил от Фелька отказ: раз не работал, обед не положен. И снова застонал бедный, но в нашем положении никакой власти не было сильнее Фелька. Дожили до вечера, до ужина – и снова отказ. Вместо того, чтобы извергу самому прийти и узнать, что с человеком, он не изволил сделать ни шагу. Больному стало хуже. Фельк после ужина, уже темно было, сам принёс хлеб и похлёбку, но к больному не соизволил подойти. Поздно вечером, когда мы уже все лежали, дядя Георг застонал. Фельк сказал своей «шестёрке»: «Иди, узнай, что с ним». Тот на цыпочках пошёл, вернулся и шёпотом сказал: «Наверно, умрёт. С ним плохо». Фельк подхватил хлеб с ужином и так же на цыпочках быстро подошёл к умирающему, поставил на стул перед больным и быстро обратно. Я всё это слышал, как раз лежал рядом с дверями их «спальни».
Утром все мы были свидетелями, как дядя Георг застывшими мёртвыми глазами смотрел на свой ужин, который с удовольствием бы съел, чтобы хоть с голодным желудком не умирать.
Фельк после этого случая остался таким же, каким и был. Он мог бы любого угробить, и ему ничего бы не было. А если бы нашёлся кто-нибудь и его самого убил, то сделал бы благородное дело.
Нас было трое, спали на нарах рядом. Один – из Житомира, второй – из Молдавии, мой земляк, и я. Нам после этого случая стало страшно: не сегодня – завтра такое может случиться с каждым из нас. Нам пришла в голову опасная идея. Первым заговорил Шмидт из Житомира:
— Давайте убежим! Он нас до гроба доведёт, этот идиот!
Я сказал:
— Что ты! Нас будут судить!
А он отвечает:
— Ну и что! Вы что, не видите, что здесь хуже, чем в любой тюрьме. Мы там, по крайней мере, от вшей избавимся, а здесь кормим трёх кровопийц: вшей, клопов и Фелька – главного кровососа.
Это всё было. Условия действительно стали угрожающими и невыносимыми.
Поднялись утром рано, когда охрана ещё спала, и подались в лес, находившийся рядом. Решили искать саранки – это масленичное растение, неплохое на вкус. Но оно сразу нам не попалось, и мы уходили в лес всё глубже. Не думали, что можем заблудиться. А когда поняли, что уже заблудились и можем погибнуть быстрее, чем у Фелька, круто отказались от своего безумного плана. Давай обратно в лагерь! А где запад, где восток – полное замешательство. От одних кровососов ушли, к другим кровососам пришли. Комары нас так накусали, что всё распухло. Мы теперь поняли, что натворили. Единственным нашим желанием было, чтобы хоть кто-нибудь нас нашёл, а там будь что будет – тюрьма или трудармия – вё равно так или иначе всё висит на волоске. Если не найдут – тогда уж точно верная гибель.
На третий день железнодорожник из Сатки наткнулся на нас. Взяли нас под стражу. Судили по Указу за самовольный уход с работы, за побег. Приговорили к тюремному заключению общего режима с отбыванием срока в трудовых лагерях.
Суд вынес мудрые приговоры: Курле с десятью классами образования – десять лет, Шмидту с восьмилетним образованием – восемь лет, а Рибу с семилеткой – семь лет. Лучше не придумешь!
О самозванце Фельке теперь известно, что он беспощадный подонок. Русский народ имел полное основание нас, немцев, презирать и ненавидеть, даже убивать, хоть мы и невиновные были. Очень обидно и тяжело! А немцы разве убивали виновных русских людей, когда они напали и стали беспощадно бомбить города и сёла… Что хотел этот безумец Фельк показать, когда над нами издевался? Что он лучше нас, подчинённых? Боже мой! С такими фашистскими выходками! Позорник, которого надо было расстрелять на месте. Он довёл нас до отчаяния. Мечтал о каких-то заслугах.
Нас посадили, и мне не известно, чем этот идиот закончил. Но, думаю, нормальной смертью он не умер.
Хорошо, что не все немцы были убийцами и фельками. Это спасло немецкий народ от вселенского позора.
Любой согласится с тем, что нужно было не нас судить, а Фелька. Он и только он должен был отвечать за злодеяния. А на суде ни одного слова не было сказано о причинах, с ними никто не думал бороться, не хотел вникать. Судили не причину, а её следствие. Это всегда так.
Нам дали последнее слово на суде. Ничего мы не могли сказать, мы были неопытные, молодые, без переводчика, напуганные. А если бы даже осмелились слово промолвить, получили бы только один ответ: всем трудно, война.
После суда сделали «мягкую посадку» в Златоустовской тюрьме. Шесть месяцев в трудармии ни разу в бане не были, здесь хоть помылись и избавились от вшей.
Первым этапом попали в концлагерь Богословск.
О двух моих товарищах, с которыми я попал в эту беду.
Шмидт, который так решительно хотел спастись, умер от дизентерии в лазарете Богословска. Земляка я потерял, ничего о нём не известно.
Остался я один в поле воин, идущий навстречу всем земным мукам, лишениям и страданиям. Мне плыть в бушующем море, а море не бывает без акул. И что было особенно тяжело, что тот берег, берег спасения, был очень далёким. Начал плыть в 1941 году и плыл до 1950-го. Как в кошмарном сне… Но достиг с Божьей помощью того берега.
КОНЦЛАГЕРЬ «БОГОСЛОВСК»
В 1942 году из Златоустовской тюрьмы нас, больше ста человек з/к, этапом повезли в один из уральских лагерей. Мы не знали, в какой. Их на Урале было много: в Свердловске, в Ирбите, в Ивделе, в Тавде, в Тагиле и в Богословске. С нами был местный, уралец. Ему были известны правила и режим в лагерях, они были в целом у всех тяжёлые, но исключительно ужасные в Богословске. Он сказал, что Богословск считается лагерем смерти. «Не дай Бог, если нас туда везут!»
Время было уже позднее. От качки вагонов многие спали, и я тоже задремал. Но после такого рассказа сон ушёл.
Поезд на нескольких станциях делал кратковременные остановки, а на одной остановился, и охрана объявила: «Приготовиться к высадке!» Один из з/к спросил: «Какая станция?» Охранник ответил: «Богословск!»
Нас пешим строем привели в лагерь и разместили в двух бараках. Я попал в барак № 2. Была глубокая ночь, но даже в темноте были видны все ужасы лагерного быта: барак был грязный, холодный, покрытый тёсом, прогнившим от дождей, без чердака. Местами было видно звёздное небо. Такое помещение не пригодно даже для содержания скота.
Нары были двухъярусные, сплошные. Я залез на верхние нары, рядом со мной – сосед по вагону. Снял ботинки, поставил их у головы, а портянки положил под голову. Сосед мой ничего не снял, а лёг так. Я, несмотря на все страхи, которые здесь подстерегают, быстро уснул. В крыше была щель, в лицо начали капать холодные капли, и я проснулся, подвинулся спиной ближе к соседу и снова уснул. Утром сирена завыла – подъём! Я поднялся, хочу обуться, а одного ботинка нет! Худой остался, а целый исчез. Сосед мой лежит и не думает вставать. Я стал его будить, но он не реагировал. Я испугался: это было подозрительно. Ощупал его лицо, оно было холодное. Сосед мой был мёртв, а я ночью к нему прижимался, чтобы теплее было. Получилось, что искал тепла у трупа. Его на носилках унесли.
Пришёл комендант – выгонятель. Все его сразу обступили с жалобами. Оказывается, не я один пострадал. Кто-то говорит чуть не со слезами, что у него ботинки украли, у другого – шапку. Комендант ответил: «Не надо было спать! Вы зачем попали сюда, Советская власть не хороша была?» Я молчал. Произвол и издевательства налицо. Одну ногу обмотал портянкой, на другую надел ботинок.
Повели в столовую. Дали 600 г хлеба на целый день и черпак баланды, не солёной, горькой, из капустных листьев. С волчьим аппетитом всё проглотили. У одного хлеб утащили. Он кинулся к коменданту: «Товарищ комендант, у меня хлеб украли!» А тот ему отвечает: «Ты что, сам не научился жрать?»
Самое страшное было впереди.
Когда вернулись в барак, нам сообщили, что барак № 1 – лазарет, там лежат больные дизентерией, чтобы мы к нему близко не подходили. На второй день нам стало известно, что из лазарета возврата нет, оттуда одна дорога – в братскую могилу. Сообщение очень тревожное.
Уже холодно, осень. Я голову ломал: как быть с одной босой ногой? Один из нас уже познакомился с зоной и говорит мне: «Иди в лазарет, там целая гора во дворе лежит вещей умерших». Я обрадовался такому совету и сразу пошёл туда. Правда: лежит целая гора дерматиновой обуви на деревянной подошве. Я оставил свой рваный ботинок, подобрал пару и в барак. Холодный и голодный.
Скукота живьём съедает. Я решил немного пройтись по зоне. Вижу: у «царских» ворот группа молодых ребят чего-то ждёт. Я подошёл, спросил, кого они ждут. Ответили, что сейчас приедет грузовик с капустным листом для столовой. И правда: ворота открылись. Машина с полным кузовом капустного листа въехала во двор.
На капусте сидел охранник с двухметровой палкой. Ребята все кинулись, чтоб хотя бы один лист стащить, а он кричит: «Не трогать!» Какой там не трогать, когда голод сильнее, чем это «не трогать». Я левой рукой схватился за задний борт, но не успел взять лист, как со свистом палка ударилась рядом с моей рукой. Палка треснула от удара. Я был последним, кто потянулся за листом, но был первым, кто отказался от этой затеи: если бы палка попала по руке, я бы на всю жизнь остался инвалидом. Второй беспощадный удар попал парню по голове, и тот замертво упал. Всё! Никому больше не нужно капусты! Все разбежались…
В лагере была полная антисанитария, вольготные условия для вспышки любой болезни. Недолго мы жили в бараке, который считался здоровым. Вдруг появился больной, которого не перевели в первый барак, т.е. в лазарет. Наш барак имел посередине проход. Больного поместили на противоположной половине, а здоровые оттуда перешли на нашу сторону. Остальных перевели в третий барак. Левая половина нашего барака тоже стала лазаретом. Когда мы спросили, почему первого больного не переводят в лазарет, нам ответили, что там уже нет мест, лазарет полный. Умирало меньше людей, чем заболевало. После первого больного второй появился, через день и третий. И так небольшими паузами. Пришлось открыть второй лазарет. Если по прибытии в лагерь единственной профилактикой было не подходить к первому бараку, то теперь нам не велели ходить на ту сторону нашего барака. Было страшно, и никаких шансов на спасение не предвиделось. Мужчина, который в вагоне нам вкратце описал этот лагерь и назвал лагерем смерти, говорил чистую правду. Я бы мог добавить как живой свидетель, что это был «сталинский Бухенвальд» и ничто другое.
Обстановка стала очень критическая, и никто не мог предположить, что для тех сорока-пятидесяти человек, которые были ещё на ногах, близко спасение.
Мы жили с мыслями, что не сегодня-завтра дойдёт очередь заболеть до кого-то из нас.
Вдруг однажды двери открылись, и нам объявили: «Всем, кто ещё на ногах, сейчас же перейти в другой барак!» Мы тут же последовали команде, пришли в этот брак. Там сидели три человека в белых халатах. По очереди у всех нас спросили: «Поноса нет? Живот не болит?» К счастью, никто не жаловался. Тут же нас погнали на станцию, посадили в поезд и отправили в Тавду. Это было настоящее бегство от дизентерии.
Громким голосом можно было Бога благодарить за спасение, но мы этого не делали, потому что не верили. Сейчас, как вспомню, именно Богу благодарен я за это спасение и ещё неизвестному врачу за то, что решил нас спасти, не хотел, чтобы все погибли.
1943 г., г. Тавда, л/п № 2
ЛАГЕРНЫЙ РОМАН / ВРАЧЕБНЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ
Из концлагеря «Богословск» нас перевезли в г. Тавду в лагпункт № 2. Вселили в барак, носивший название ОПП (оздоровительная профилактическая практика). Здесь находились все ослабшие, не способные к физическому труду.
Лагерь был чистым. В зоне находилось девять рабочих бараков. В них жили шестьсот человек.
В конце одного из бараков была амбулатория. Обслуживали больных две женщины. Врачиха, энергичная, красивая, лет тридцати восьми – сорока женщина, была осужденная на десять лет по 58 политической статье. Вторая – вольнонаёмная помощница – сестричка. Им было очень тяжело. Больные были всегда. Трудно было ещё и потому, что лекарств, кроме йода, не было. Не было и бинтов. Шёл 1943 год, самый разгар войны. Раны у больных перевязывали старым стиранным бельём.
Барак ОПП каждые два-три месяца «комиссовали» медработник с воли и лагерная врачиха с целью выписать кого-то на работу как выздоровевших. Таких было очень немного.
Однажды после одной из таких комиссий пришёл один из моих знакомых и говорит: «Тебя врачиха вызывает». Я пошёл. Приём как раз кончился, она была одна и говорит мне: «Мне нужен дневальный. Если согласен, иди возьми свою постель и переходи. В бригаде, где ты числишься, останется всё без изменения». Я спросил, что надо делать. Она ответила, что совсем немного: после приёма мыть пол в рабочем кабинете, держать в чистоте стол и в коридоре (он маленький) тоже мыть пол. Я согласился, но не очень уверенно. Пошёл в барак, рассказал своим товарищам. Они в один голос: «Не отказывайся! Будешь сыт всегда. Она врач, а кухня под надзором врача». Я взял свою постель и пошёл.
В коридоре стоял топчан. Положил на него постель, зашёл врачу. Она показала, где хранятся вёдра, швабры, тряпки. Я сразу приступил к работе. Она мне говорит: «Убери со стола, мою кастрюлю вымой и поставь». Показала, куда, а сама ушла. Подошёл к столу, смотрю: она почти полная густого супа. Я был немного в растерянности: как можно вымыть посуду, когда она полная. Догадался, что надо сначала съесть всё её содержимое, а потом вымыть. На другой день не только в обед, но и в ужин было то же самое. Женщина стала меня поддерживать, чем могла, даже делилась своим хлебом.
Проночевал пару ночей в коридоре, после чего она велела мне переселиться в комнатку рядом с её спальней. Сказала, что в коридоре холодно. В коридоре действительно было очень холодно. Я перешёл, как мне было сказано.
В течение десяти дней я заметно поправился, но прилива сил не чувствовал. Она как-то раз спросила: «Как дела? Как себя чувствуешь?» Я ответил, что неплохо, только ноги опухают. Она ответила, что это нормально. Я продолжал поправляться, но после двухгодичного недоедания и при низкокалорийном питании можно поправляться и вес нагонять, но силу можно обрести только при полнокалорийном и витаминном питании, и то этот процесс будет длительным.
Прожил я у врачихи тридцать три дня. И вот настал последний день, день моего крушения.
В этот вечер она задержалась долго. Пришла поздно, часов в десять. А в её комнату попасть можно было, только пройдя через мою каморку. Прошла и на ходу спросила: «Спишь?» Я ответил: «Нет!» Зашла к себе, но двери не закрыла, как обычно. Я почувствовал сильное волнение: что-то назревает, к чему я абсолютно не готов. И вдруг гром ударил! Слышу: «Заходи ко мне!»
Я встал, вошёл и вижу: лежит моя врачиха на койке в белоснежной сорочке, окаймлённой кружевами, с распущенными волосами, прикрывшими великолепный бюст. Сорочка прикрыла ноги до колен, красивые ноги. Сорочка подчёркивала красоту женского тела. Но она не дала мне лишнюю секунду полюбоваться собой и выпалила: «Ты мужчина или бревно! Почему ко мне не подходишь!» У меня уши загорелись, и мурашки по спине от такого сюрприза. Хоть сквозь землю провались! Да, виноград был очень хорош, но высоко висел, не достать! Я чувствовал себя оскорблённым, униженным и несчастным. Продолжал стоять как вкопанный. Понял всю полноту своего поражения. Чем её успокоить? Подойти и хотя бы поцеловать… постеснялся, только масла в огонь подолью.
Решил чистую правду сказать и начал дрожащим голосом: «Ирина Антоновна, простите меня. Вы врач, Вы знаете лучше, чем я, что у меня любовь к женщинам мертва – дистрофик. И причина Вам известна». Она уже мягче сказала, чувствовалась её жалость ко мне: «Иди спать». Я ушёл.
Какой может быть сон после такого потрясения! У меня поднялась целая буря жалости к ней и к себе. Я понял, что «роман» закончился, делать больше нечего, утром уйду в свой барак. До утра глаз не сомкнул, и вряд ли она спала.
Утром она открыла дверь и объявила мне приговор: «Возьми свою постель и иди в свой барак!» И я привёл приговор в исполнение: забрал свои пожитки, не прощаясь, ушёл, как побитая собачонка. Долго не мог успокоиться, ломал голову: что это было с её стороны – флирт или любовь? Был склонен верить, что это был флирт ради эксперимента, но одно обстоятельство развеяло это мнение. Стал верить, что женщина влюбилась.
Нас перевели в другой барак, и я долго её не видел, наверно, целых два месяца. Сижу как-то на своих нарах, двери открываются – входит врачиха и кого-то ищет глазами. Заметила меня, быстрыми шагами подошла и спросила: «Как дела, как живёшь?» Я ответил: «Как видите». Она головой помотала, а в глазах глубокая печаль. Повернулась, ушла. Я понял, что она меня искала. Больше мы не виделись. Думается, её отправили в этап, а перед этим она ещё раз решила посмотреть на своего неудачного любовника. А то, что она тогда так быстро и бесцеремонно меня выпроводила, можно объяснить так: по лагерному режиму она имела право держать в дневальных пожилого человека, а не молодого; значит, она меня взяла с риском для себя и с коридора быстро убрала с глаз долой. Она умница была, москвичка. Случай подвернулся в личной практике, что можно сделать из молодого истощённого человека мужчину. Но эксперимент не удался. А если бы удался? Допустим, провели бы мы вместе две или три ночи – и по углам. Она имела политическую статью, а за этими невинными политзаключенными был всегда особый надзор.
Под таким страхом пришлось жить и терпеть тяжесть тотального режима.
Все мы – и она, и я – имели право жить по законам природы, но варвары отняли это право у всех, кто имел несчастье попасть в когти сталинистов.
У неё наверняка был муж. Но муж десять лет не будет ждать её, он давным-давно нашёл другую. Так все жили в этой мясорубке, пока Хрущёв не пришёл к власти и не положил этому кошмару конец.
1944 г., Тавда, л/п № 1
КОМЕНДАНТ
В каждом концлагере была такая должность, но на эту работу трудно найти желающих. Шёл только тот, у кого был жестокий характер. З/к боялись и ненавидели его. Но за его жестокость коменданту не было гарантий личной безопасности.
В обязанности коменданта входило после сирены построить всех на работу. Он нёсся по баракам, с треском выгонял всех, кто может и не может идти на работу. Такой комендант устраивает лагерное начальство.
Я в 1943 году находился в Тавдинском лагпункте № 1 рядом с фанерным комбинатом. Предприятие выпускало фанеру высокого качества из берёзового леса. Для всех заключённых в этом комбинате нашлась работа и в цехах, и на территории.
В этом лагере был комендант Костя.
Этот человек был исключительно беспощадным, жестоким; превзошёл все границы человеческих норм поведения. Он дошёл до того, что отнимал передачи, приходившие от родственников заключённым, если они доходили до лагеря. Его з/к звали подонком и вышибалой.
На территории комбината стоял большой навес. Под этим навесом з/к в холодную погоду, которая не редкость на Северном Урале, разжигали костры и грелись, пока бригадиры ходили на разнарядку узнать, что кому сегодня делать. А комендант в это время отгонял всех от костров, чтобы шли на работу.
Стоял сильно морозный день. В такой мороз от приятного костра трудно уходить. Все сидели, грелись. Среди нас был молодой симпатичный человек, звали Борисом. Я его хорошо знал. На его губах всегда улыбочка играла, которая очень шла его красивому лицу. Никому в голову не могло прийти, что он осуждён на десять лет за убийство. Пришли бригадиры с разнарядки, и комендант Костя приступил к исполнению своих обязанностей. Обошёл костёр по первому кругу – не всех удалось от тепла оторвать. Он подошёл к Борису и рявкнул на него:
— А ты что сидишь? Марш!
Борис ответил:
— Это моё дело, а не твоё. Оставь меня в покое!
Костя пошёл дальше отгонять задерживающихся от костров. Затем он снова вернулся к Борису – всё ещё сидит! Костя уже повышенным тоном:
— Тебе что, особое приглашение надо?
Но Борис не думал вставать и ответил:
— Костя, я прошу тебя: оставь меня в покое, я сам за себя отвечаю!
Но Костя не думал оставить его в покое, а зря!
Пошёл поднимать последних и считал, что его работа закончена. Вернулся к Борису, схватил его за воротник, оттащил от костра и сам сел на его место. А Борис схватил рядом лежащий колун и одним ударом острой стороной пробил Косте голову. Тот моментально скончался. Погиб из-за своей жестокости.
Борис подошёл к охраннику и заявил: «Я убил одного, одной лагерной собакой меньше стало, собаке собачья и смерть. Арестуй меня!» Охрана включила сирену, она выла долго, жутко… Всех построили и погнали в зону. О ЧП тут же стало всем известно.
На третий день начальник лагпункта зачитал приговор по делу Бориса, в котором говорилось, что за повторное убийство он приговорён к расстрелу.
А отзывы у з/к были такие: Бориса жалели, а коменданта – нет.
ПЕРВАЯ ЗАРПЛАТА В КОНЦЛАГЕРЕ
В 1946 году я находился в концлагере г. Ирбита.
В Ирбите был большой стеклозавод. Мы, заключённые, должны были снабжать его песком. Работа на песке тяжёлая, каторжная.
Однажды после работы пришли в зону голодными и уставшими, разлеглись на своих нарах, чтобы дать отдых всему телу. Дверь в барак открылась, и громко объявили: «Идите деньги получать, кассир пришёл!». Но никто не верил, потому что такого не было никогда, з/к всегда работали бесплатно. Видя наше замешательство, посыльный повторил: «Я не обманываю, идите!». И мы потянулись. Когда подошли к конторе, у входных дверей стояли двое уголовников, а третий в сторонке. Они предупредили каждого из нас: «Деньги получите и все до единого рубля нам отдавайте!». Но никто такому нахальству не хотел подчиняться.
Моя очередь была двенадцатая-четырнадцатая, и я наблюдал такую картину. Первый получил деньги, но категорически отказался их отдавать. Уголовники у него деньги отняли и кулаком ударили в затылок со словами: «Тебе было сказано: деньги – нам!». Подошёл второй, он тоже сопротивлялся, и с ним поступили так же, как и с первым. Третий решил только часть отдать, а часть денег положил в карман. А у них глаза орлиные! Когда он отдал эту часть, они ему: «А те, которые в кармане?». Отняли и эти деньги, а за обман два удара в затылок. Четвёртый решил словами их убедить, что, мол, деньги заработаны тяжёлым трудом – не помогло. Деньги отняли, но не ударили. И буквально передо мною все добровольно не хотели их отдавать. Я был первым, кто решил не сопротивляться. Я видел всё и понял, что никаких шансов спасти деньги нет, а на подзатыльнике можно «сэкономить». Подошла моя очередь, и деньги я отдал, как решил. Им это понравилось, двадцать рублей мне вернули и сказали: «Купи себе пайку хлеба!». Чуть ли не сказал спасибо, но вовремя опомнился и без оглядки поспешил в барак.
Такого в жизни не было, чтобы за выход платить да ещё так дорого. За вход платят: в кино, в театр; у нас наоборот было.
У всех вначале было мнение, что это афера лагерных уголовников. Все ждали, что на следующий день должна быть какая-то реакция. Тишина абсолютная, и нам стало ясно, что это был уговор лагерного руководства с уголовниками. Заключённые – народ бесправный, к ним можно было применить любое беззаконие, оно будет законно.
Двадцать рублей были у меня в руках, а где хлеба купить? У несчастных узбеков и туркменов, только у них.
Эти люди в зоне продавали с хлебом по капле своей собственной жизни. Не все, но часто встречались. Не понятно: что за фантазии? Имели срок по десять лет, даже многие из тех, кто ни грамма своего пайка не продал, не дотянули до конца. Невозможно себе представить, как жить в мучительном голоде и торговать своим хлебом… Есть, видимо, у них такая традиция, чтобы во что бы то ни стало вернуться домой с деньгами. Но я как свидетель могу сказать: кто торговал своим хлебом, не домой попал, а в могилу!
Иду по зоне, вижу: стоит узбек с хлебом.
— Продаёшь?
— Да!
— Сколько?
— Двадцать рублей!
Я ему дал свои двадцать рублей. Он их быстро взял, но как медленно мне свой хлеб отдавал! Если бы я сам не был волком, я бы не позволил себе этого делать. Так жалко было этого человека!
Голод – это зверь!
ВЕРБОВКА
1946 г., г. Ирбит
Время было летнее, июль месяц. В один прекрасный день пришли с работы уставшими, голодными. Расслабились на нарах. Заходит в барак старший нарядчик и спрашивает:
— Есть такой Курле в вашем бараке?
Я присел и отвечаю:
— Я Курле.
— Тебя оперуполномоченный лагпункта вызывает!
Моё сердце ёкнуло, от того что знал, что эти люди на хорошее дело никогда не позовут. Я встал и пошёл.
Прихожу. Перед дверями стоит дежурный, спросил: «Что надо?» Я ответил. Он открыл двери, доложил и пропустил меня.
Вижу: сидит за столом мужчина в форме НКВД лет сорока пяти-пятидесяти… На столе папка, фуражка, пистолет, пачка «Беломорканала». Чёрные глаза просверлили меня насквозь. «Садись!» — показал на стул перед столом. Я сел на краешек. «Куришь?» — знакомый всем приём. Знает, волк, что жертва дрожит, надо расположить к себе. Я ответил: «Курю!» — и взял предложенную папиросу. Он дал мне прикурить и сам закурил. Задал традиционные вопросы: где родился, где крестился – и перешел к главному:
— Мне нужен помощник, который бы каждый месяц в письменном виде сообщал обо всех ненормальных явлениях, которые происходят в зоне: драки, попытки побега, кто что говорит против власти. И я хочу, чтобы ты этим занимался. Ты грамотный, у тебя десять классов образование.
Я ответил: «Нет, гражданин начальник, я это не смогу!» Эти слова были запалом, и бомба взорвалась!
— Как это ты не можешь, ты не хочешь! Фашист! Волк в овечьей шкуре! Дежурный! Уведи этого гитлеровца! В изолятор на сутки, на 300 г хлеба и стакан воды! Этого времени хватит, чтобы подумать!
Дежурный подошёл ко мне, схватил за плечо: «Пошли!»
Изолятор был рядом. Он открыл замок, затолкал меня туда и на замок закрыл. В изоляторе стояла узкая скамеечка. На ней можно было только сидеть. Я опустился на неё и понял, что на меня обрушилось огромное несчастье. Попал в железный капкан, из которого только один Бог может спасти. Мне предоставлено два варианта:
• Если согласиться стать информатором-предателем, этого от уголовного мира не скрыть. И неминуема смерть, не избежать, убьют. В таком случае я буду грешен перед Богом и перед людьми. Умру как собака.
• Если откажусь, этот палач очень опасный. Властный режим Сталина ещё свирепствует, и здесь меня ждёт погибель. Но умру с чистой совестью.
Ни за что и никогда я не соглашусь!
В изоляторе панели были покрашены тёмно-синей краской. На ней было выцарапано: «Кто здесь не был – побудет, а кто был – никогда не забудет!» Точные слова!
Я просидел всю ночь, холодную уральскую ночь. Утром дежурный принёс мне хлеб и кружку воды. Я попросил у него супу, но он ответил: «Ты же знаешь, что нельзя». И двери на замок.
Ровно в пять часов меня снова вызвал опер и с ходу с издёвкой спросил: «Не передумал? Не стал умнее?». Я ответил: «Нет!»
Он снова стал меня оскорблять и говорит:
— Запомни, фашист, тебе с Урала не вырваться! Твои кости сгниют здесь. Ты будешь меня долго помнить! Иди, возьми свой матрац и переходи в бригаду малолетних бандитов. Они научат тебя уму-разуму!
Я вышел, и ко мне подошли двое малолетних преступников, спросили: «Чего легавый хотел? Зачем вызывал?». Уже караулили меня. Я ответил, что ничего особенного, сверялся, какой срок и уточнял мой адрес. Пошёл в барак, взял свой матрац и перешёл, куда мне велели.
Малолетки меня обступили и потребовали курить. Я ответил, что у меня ничего нет. «Это плохо!». Старшего с ними не было, вскоре он пришёл. Они в один голос: «Смотри, Костя, кто к нам пришёл! Фраер!». Тот ничего не сказал, показал мне моё место на нарах. Они разошлись. Я остался один со своим горем и несчастьем. Подошёл к окну, смотрю: враг № 1 идёт к бараку, ему навстречу идут несколько малолетних негодяев. Он остановился, они его окружили, он что-то им толкует. Они повернули головы к бараку, и я понял, что речь идёт обо мне. Отошёл от окна.
Вечером старший, Костя Новиков, взял хлебный ящик, пошёл за хлебом. Принёс его, раздал. Пайки были разные: по 900 г два-три, по 800 г три-четыре, остальные по 700 г. Гавриков было пятнадцать человек.
На следующее утро позавтракали без хлеба – и в песочный карьер на работу. Был прохладный день. Они разожгли костёр и греются. От них никакой пользы в работе не было. Я подошёл к вагонетке и стал потихоньку бросать песок. Трое из них тоже подошли. Это были те, которых я вчера видел с опером. Окружили меня и стали бить кулаками куда попало со словами: «Покажи, фраер, как ты можешь работать!»
После первого избиения они тоже взяли лопаты и принялись бросать песок, но недолго. Стали отдыхать. Я тоже хотел немного отдохнуть – не дали. Снова подошли и стали избивать. Один из них, самый активный, лопатой ударил по спине. Я вскричал. Они ушли, пришли работать другие. Эти меня не трогали.
Как вся эта драма выглядела?
Палач держал своё слово. Он в самом деле решил меня уничтожить, но чужими руками. Это он вчера натравил их на меня!
Так дожил до вечера. Получил свои 700 г хлеба, проглотил всё: и суп, и жидкую кашицу. Забрался на своё место, моментально уснул от всего: от побоев, от тяжёлой работы.
Второй день был похож на первый. На третий день больше бить не стали. Похоже, поняли: зачем человека бить, который тебе ничего плохого не сделал. Но двое всё-таки решили меня ещё несколько раз ударить и тоже прекратили.
Вечером пришли в зону. Я так же всё съел, что дали, забрался на нары, но твёрдо решил, что быстрый сон не должен опередить мою молитву. Я начал молиться: «Милый Господь, ты видишь, что со мной делается. Если моя смерть пришла, то ты отними у меня мою жизнь сам, чтобы не эти злодеи меня убили и глаза у меня сомкнулись бы с последними словами молитвы на губах…»
На следующее утро, как и после первой ночи, пришлось меня будить. Я проснулся и пожалел, что проснулся. Хотелось больше не просыпаться. Снова на каторжную работу, снова в этот кошмар, где заставляют работать да ещё избивают.
Они все в карьере завернули на своё место, разожгли костёр и стали играть в карты. А я пошёл, как бессменный часовой, на своё место и начал потихоньку бросать песок. Минут через двадцать слышу голос Новикова: «Курле, иди сюда!». Я подошёл, и он мне говорит: «Всегда, когда устанешь, приходи к костру, садись и отдыхай. Садись, погрейся!». Скомандовал своим бандитам: «Дайте ему место!». Сидящие на двух местах раздвинулись, чтобы я сел. Посидел я минут десять, встал и ушёл. А Костя вслед ещё раз говорит: «Не стесняйся и делай, как я тебе сказал». Какое облегчение я почувствовал после этого, даже усталости какое-то время не чувствовал.
Вечером пришли в зону. Костя взял ящик, пошёл за хлебом. Пришёл с хлебом – его обступили как всегда. Я в сторонке стою. Костя всем: «Разойдитесь!». Зовёт меня: «Курле, иди сюда!». Я подошёл. Он мне первому подаёт 900 г хлеба. И тут случилось то, во что было трудно поверить. Тот, который меня лопатой ударил и кулаков не жалел, говорит Косте: «Ты зачем фраеру даёшь 900 г хлеба?». А Костя размахнулся и кулаком ударил его в скулы со словами: «Потому, что он работал, а ты, сука, в карты играл!». Тот от боли страшно завыл. Ну, думаю, это справедливо. Меня избивать хорошо было, невиновного. Но было бы лучше, если бы этого не случилось. От них всего можно ожидать. Если раньше он меня бил ни за что, то сейчас у него будет причина: ведь он получил по скулам по моей вине.
После раздачи хлеба пошли в столовую. Костя подошёл к окошку и зовёт опять меня. Я подошёл, он мне подаёт две тарелки супа и две порции каши. Я думал: не сон ли это? Произошло чудо. Моя трагедия превратилась в торжество. С этого дня я каждый день получал 900 г хлеба и двойной приварок.
Я очень благодарен Косте. Он из Москвы был. Юн, а умён и справедлив. С этого дня ни один волос с моей головы не упал. Все молчали.
Что характерно в преступном мире – это беспрекословное подчинение своему старшему. Если бы в мирской жизни так было, то государственным руководителям было бы легко руководить.
Такая неожиданная перемена была божьей благодатью. Я мог спокойно работать, самочувствие улучшилось. С малолетками ладил, они меня стали уважать. В общем, стали жить в полном мире. Если бы мне можно было с этими, которые меня избивали, быт откровенным, то я бы их спросил: «Если бы я стал стукачом и вы узнали бы об этом, вы обязательно убили бы меня?». Не сомневаюсь, что я получил бы «да» в ответ. «Ну а вы знаете, зачем били меня? Не знаете. Ну так знайте: вы избивали меня за то, что я отказался быть предателем, а вы вслепую верили начальнику. Кем я должен быть, по-вашему?». Жаль, что я этого не мог им сказать.
За полтора месяца я свыкся с ними и хотел бы так до конца срока жить. Но не суждено было. Мой враг не дремал. Над моей головой вновь собирались тёмные тучи.
Стоял как-то у окна и вижу: мой садист подходит к бараку. Я испугался и понял, что зря он ничего не делает. Плохая примета. Узнал, что я живой, и на другой день отправил меня и ещё пятьдесят человек в лагерь строгого режима в Свердловск.
КОНЦЛАГЕРЬ СТРОГОГО РЕЖИМА Г. СВЕРДЛОВСКА
Привезли нас в палаточный бывший военлагерь. Разместили по два человека в каждой палатке. Постель на земле: матрац, подушка, набитая опилом, и тонкое байковое одеяло. Вдоль палаток протянута железная труба, в которую были вставлены краны для умывания.
Строгий режим начался.
Сентябрь на Урале холодный месяц. Тонкие байковые одеяла нас уже ночью обогреть не могли, а по трубе текла ледяная вода.
Были приставлены два надзирателя, которые утром после подъёма приказали нам раздеваться до пояса и под краном умываться, не пропуская ни одного рёбрышка. Никому не удавалось увильнуть от этой страшной процедуры.
Я понял, что здесь будет мой конец. Мой измученный организм уже не в состоянии больше бороться с этими варварскими методами содержания. Палач сдержит своё слово: мои кости сгниют на Урале. Уже шесть лет лагерной жизни за спиной.
Рядом с лагерем строили четырёхэтажные дома. Мы таскали кирпич и раствор на этажи.
Недолго я выдержал и вдруг затемпературил. Боли в груди, тяжело дышать, враз свалился.
Врач раз в неделю заглядывал к нам, несчастным. Заболел я в понедельник, и пришлось до среды со всеми месте ходить на работу. А дальше в зоне меня оставлять было нельзя. Работать я уже не мог. Приехала врач. Мой сосед мне сказа: «Иди, врачиха приехала». Я ответил, что не пойду. Желание жить пропало. А он говорит: «Как это ты не пойдёшь, ты же тяжело больной, иди!». Я пошёл.
Женщина-врач поставила градусник. Он показал температуру 38. Прослушала и сказала, что у меня двустороннее воспаление лёгких. Заказала «скорую». Приехал грузовик, я залез в кузов, дали мне охранника с винтовкой и повезли в областную больницу для заключённых. Раздели. Выкупался. Повели на рентген, который показал двусторонний мокрый плеврит и туберкулёз «верхушек».
Больница была бедная, но чистая. Дали бельё и положили в чистую постель. Обслуга – вольнонаёмные женщины. Отношение к нам было хорошее, нормальное. Несмотря на тяжёлое состояние, я почувствовал, что попал в иной мир.
Кормили немножко лучше, чем в лагерях. В качестве лечения мне давали ежедневно по одной таблетке жаропонижающего – кальцекс и каждое утро приносили стакан свежего молока как тяжело больному. Этот стакан был хорошей поддержкой для истощённого организма. Хорошего результата лечения невозможно было добиться – всего был недостаток: и питания, и лекарств. Только к концу лечения удалось сбить температуру на один градус.
В конце октября или начале ноября 1947 года меня выписали и со мной ещё десять-двенадцать человек лёгочников перевезли в г. Тавду в лагерь, где находился лазарет для туберкулёзных больных. Больных сюда свозили со всего региона.
ТУБЕРКУЛЁЗНЫЙ ЛАЗАРЕТ
1947 Г., Тавда, л/п №2
Привезли нас в Тавду, где было два барака, отгороженных от остальных. Нас разместили в первый барак для больных с закрытой формой туберкулёза, он был уже полон. А второй барак – для тяжелобольных с открытой формой. Я занял место на верхних нарах.
Здесь был мой последний трамплин. До конца срока оставался один год и два месяца, шесть с половиной лет отмучил. В этом лагере был у меня «роман», ранее описанный.
Зав. лазаретом был пожилой опытный врач доктор Шубинский, тоже заключённый, осуждённый на десять лет. В первый же день он стал проверять состояние новоприбывших. Лечения абсолютно никакого не было за исключением одной единственной таблетки от температуры. Питание как и везде – чтобы жизнь в тебе не совсем погасла.
Лежу день, второй на новом месте. Температура держится. Боль в груди не утихает в таком состоянии я находился полмесяца. Вдруг однажды ночью я сильно вспотел, что даже испугался: с чего это вдруг? Утром пошёл к врачу и сказал об этом. А он мне говорит: «Ты счастливый, Курле, признак хороший! Тебе не надо будет шприцем высасывать жидкость под лёгкими, она сама будет выходить». Это был стимул. Настроение поднялось. И правда: через неделю, может, побольше, я перестал потеть, температура исчезла, стала нормальной. Это был второй толчок к поднятию настроения.
Меня охватила такая радость! Лежать уже не хотелось, стал по бараку взад-вперёд ходить. На это обратил внимание врач, зазвал меня в кабинет и говорит:
— Я думаю, Курле, тебе очень скучно!
Я ответил:
— Ещё как!
И он мне говорит:
— Если согласишься, я тебе работу дам. Ты грамотный. Мне нужен помощник мерить температуру у тех, кто будет жаловаться, и отмечать на фанерке.
Я, конечно, согласился. Он дал мне кусок фанеры, где были записаны все больные, карандаш и термометр. Сказал: «Смотри, чтобы термометр не разбился. Это всё наше богатство!». Да, с таким «богатством» туберкулёз не победишь! Я приступил к своей работе. Проверял температуру утром и вечером. Были случаи, когда просили измерить температуру и днём. Поставлю градусник – а она нормальная. Это были у людей признаки страха. Они, несчастные, все знали, где находятся.
Время было зимнее, стояли сильные морозы в конце ноября. Прошли относительно нормально зимние месяцы – декабрь, январь и февраль. А в начале марта обострились первые признаки беспощадного туберкулёза: затемпературил один, затемпературил второй. Сразу анализ мокроты, подтверждающий диагноз: «Открытая форма туберкулёза». И тут же перевод во второй барак. В марте, а больше в апреле, отправляли по два человека в день. Обстановка стала тревожная, угрожающая. Была точная копия Богословска: не сегодня-завтра твоя очередь придёт. Самое ужасное было то, что из второго лазарета была одна дорога – в морг.
У меня с апреля оставалось восемь месяцев до конца срока. Я стал молиться Богу: «Помоги мне дотянуть до конца, милый, всемогущий Господь! После шестилетних мук не хочется умирать!»
В конце апреля осталось нас, точно не помню, но человек двенадцать-пятнадцать «счастливых» в первом бараке. Врач Шубинский позвал меня к себе и говорит:
— Всё, Курле, твоя работа закончена. Лагерное начальство велит освободить барак. А куда с вами во второй лазарет? Я не имею права не подчиниться. А ты знаешь, что означает перевод во второй барак. Сотрудникам НКВД нашего брата не жалко. В девятом рабочем бараке требуется дневальный. Я тебе дам справку, чтобы тебя на физическую работу не тревожили.
И ещё двум дал такое направление. Что с остальными было, не известно.
Я схватил эту справку, и никаким пером невозможно описать, на каких крыльях я улетел подальше от места, где стоны, страдания, болезнь и смерть несчастных, обреченных на гибель людей. Неоткуда им ждать ни помощи, ни сочувствия. Это был тот же лагерь смерти, что и Богословск. Можно было этих людей «сактировать» и отпустить по домам, где бы родственники каждого по-человечески похоронили, а здесь – только в братскую могилу.
Пришёл в девятый барак, познакомился со вторым дневальным. Разделили барак пополам. Он меня познакомил с обязанностями, и я приступил к своей работе: мыть полы, заправлять койки, если кто из ушедших на работу в спешке не успел этого сделать; поправлять, чтобы всё было красиво. Постель была полная, с простынями. Койки были двухъярусные, железные. Клопы в таких не заводятся. Баня каждую неделю. Всё было нормально. Была хорошая сушилка, где рабочие могли посушит обувь.
Я получил посылку от сестёр. Радостная поддержка! Духом воспрянул!
Время шло. Стал считать: сколько мне осталось до свободы. Чем ближе к долгожданному звонку, тем медленнее тянулось время.
Всякие страшные мысли приходили в голову вплоть до смешных, например: «А вдруг может произойти ошибка, и меня забудут освободить. И пока они разберутся, придётся больше сидеть». Дожил до последнего месяца – декабрь 1948 года. Стал считать дни, но не известно было, какой день будет днём моего освобождения.
Декабрь прошёл – молчок! И после нового 1949 года, третьего января звонок прозвенел!
ДЕНЬ ОСВОБОЖДЕНИЯ. СВОБОДА.
«ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ…»
3 января 1949 года утром меня вызвали в контору лагеря. Прилетел на крыльях. Сидит женщина за столом и объявляет, что срок отбывания трудовой повинности закончился.
Смотрю – рядом с ней сидит мужчина в военной форме с кобурой на боку. Я сразу понял, что он пришёл за мной.
Женщина закончила дело с моими документами и не мне вручила их, а военному. Он встал и говорит мне: «Пошли!». Я пошёл за ним. Ни чего себе «сталинская свобода»! Встречают тебя с пистолетом!
По пути на вокзал я спросил своего охранника, что означает такая торжественная встреча. Он ответил, что ему приказали доставить меня в Челябинск, где я был осуждён. Мы сели в вагон. Больше ни о чём не разговаривали. Поезд тронулся.
Купе было пустое. Охранник сел на одну сторону, я напротив. Перед подъездом к Свердловску к нам подсела такая же «пара», как и мы, — охрани к с пистолетом на боку и молодой, лет двадцати-двадцати двух, парень. Он поместился рядом со мной, а его охранник – рядом с моим. Они стали разговаривать между собой. А я только спросил своего соседа, за что он арестован. Он ответил, что за убийство. Больше ни о чём не говорили.
Какая прекрасная карикатура символической сталинской свободы получилась: один охранник с оружием охранял осуждённого за убийство – это правильно, но почему второй охранник тоже оружием охранял абсолютно невинного? Символическая свобода тирана!
В Свердловске они вышли, а мы поехали дальше.
Был уже вечер, когда прибыли в Челябинск. Мой охранник повёл меня в город, в тюрьму. Сдал меня с моими «волчьими» документами дежурному. Тот повёл в камеру. Я вошёл, меня сидельцы обступили: «Зачем ты к нам пожаловал?». Я начал им объяснять, что не знаю, срок закончился. Надо мной посмеялись и сказали, что срок мой только начинается. Предложили занять место на цементном полу для спокойного сна. Внезапно открылась дверь, и дежурный объявил: «Курле, на выход!». Он повёл меня в кабинет, где сидели сотрудники тюрьмы – офицеры. Они задали несколько вопросов и сказали: «Смотри! Больше не попадайся!». Я ответил, что постараюсь.
Ко мне подошёл мужчина в чине младшего лейтенанта и позвал за собой. Мы пошли к трамваю. Сели, проехали остановку, вышли. Снова зашагали, мороз был сильный. Я спросил, куда он меня ведёт. Он ответил, что в комендатуру, завёл меня в кабинет коменданта, который сидел за столом, и оставил там.
Началось первое знакомство с комендантом Домрачевым.
Он задал несколько вопросов. Поинтересовался, есть ли у меня специальность. Я ответил, что нет. Пальцами по столу барабанит и сам с собой разговаривает: «Куда же тебя определить…». Какая большая проблема! Я говорю: «Отпустите меня к моим родителям и родственникам в Таджикистан!». «Нет-нет, туда тебе нельзя!» — встал и сказал, что завтра что-нибудь придумает. Облачился в новый овчинный полушубок до колен, в валенках, шапку-ушанку даже подвязал, чтобы лютому морозу никакой лазейки не осталось. Мне сказал, чтобы я переночевал тут, в коридоре, и сам ушёл.
Мне пришлось в одеждах Робинзона Крузо и дерматиновых ботинках на деревянном ходу провести длинную январскую ночь в неотапливаемом коридоре. Тридцать градусов с бураном. Даже в концлагерях не пришлось такого испытать – это было настоящее зверство. Если бы можно было вернуться в тюрьму, я бы с радостью уснул там на цементном полу! В коридоре стояли две печки-голландки, обитые железом. Одна – с правой стороны – для обогрева помещения коменданта, а вторая обогревала жильё коменданта. Его жена обе печи топила углём. Но она их только утром и вечером топила. С вечера было более или менее терпимо часов до восьми. Но потом началось не хождение по мукам, а беготня по мукам. Никакого спасения! Сидеть невозможно. Что делать? Стал взад и вперёд ходить до самого утра. Я уже хотел постучать в двери милиционера , но знал, что никто тюремщика в дом не пустит, тем более милиционер.
В адских муках дожил до утра. В шесть часов открылась дверь милиционера. Его жена спросила меня: «Вы, наверно, очень замёрзли?». Я ответил: «Да! Ещё как замёрз!». Двери закрылись, но ненадолго. Снова открылись, и доброе женское сердце несёт в руках кружку горячего чая, к нему кусок хлеба и кусочек сахару. О, Боже! Будь ты блаженной, добрая женская душа! Я схватил всё это. Был голодный, как волк, сутки не евши. Чай был моим спасителем № 1. Я его не выпил, а, можно сказать, вылил в себя. Как не ошпарился – до сих пор не пойму. Потом уже сахар с хлебом съел.
Женщина затопила печи. Я от них не отходил: то одну ногу чуть ли не в огонь затолкаю, то другую. Моя душа стала отогреваться.
К восьми часам пришёл комендант и спросил, как я спал. То ли так просто спросил, то ли с издёвкой… Сам думай, ты, сволочь в овчинной шубе, как я полуголым спал!
Он повёл меня к себе домой. Проснулась, видно, капля человечности. Велел жене накормить меня. Жена нажарила сковородку картошки и полную чашку пирожков с ливером. Пригласила за стол. Я сел, но одному было как-то неловко. Женщина позвала сына лет восьми-десяти, и мы начали обедать. Первый мой обед на свободе. Мужу еду она унесла в другую комнату. За семь с половиной лет я впервые мог наесться досыта, но нельзя, опасно. Желудок и кишечник очень слабые. Оставил картошку, съел только два пирожка, запил стаканом молока – и всё. Женщина говорит: «Ешьте, не стесняйтесь». А я говорю: «Большое Вам спасибо. Нельзя мне больше кушать».
После обеда комендант запряг коня и сказал, что поедем в плодоовощной комбинат «Трубный» в пригороде Челябинска, подсобное хозяйство трубопрокатного завода.
НАЧАЛО «ВОЛЬНОЙ» ЖИЗНИ
Я сел в сани. Мороз был градусов двадцать. Комендант понял, что я могу обморозиться, и вынес байковое одеяло. Я завернул в него ноги, и мы поехали.
Часа в четыре вечера приехали в совхоз. Совхозный комендант определил меня на квартиру к одной женщине-немке с двумя дочерьми и сынишкой. Здесь, у этих добрых людей, я жил до женитьбы.
Баба Лиза сразу переобула меня в старые валенки. Я у них и питался. Мне было очень трудно справиться со своим волчьим аппетитом. Баба Лиза это сразу заметила. Я с новыми друзьями по вечера ходил гулять. Она мне сказала: «Когда придёшь домой, не стесняйся, кушай перед сном, что найдёшь». Я стал послушно делать, как хозяйка мне сказала. Приходил и всё, что оставалось от ужина, съедал.
Комендант ещё в своём рабочем кабинете познакомил меня с правилами моей «свободы»
— Я тебя ставлю на учёт, как всех немцев. Будешь каждый месяц у меня отмечаться. Кроме того, ты будешь десять лет ссыльным. Не имеешь права ездить на прежнее место постоянного жительства, — и дал мне расписаться в двух «волчьих» документах.
В совхоз он каждый месяц приезжал собирать подписи от всех немцев-переселенцев.
Тринадцатого февраля, когда он приехал в очередной раз, мы все собрались. Он мне и говорит: «Ты, Курле, последним зайдёшь». Когда все ушли, я зашёл. Он начал мне говорить, что ему надо назначить старшего среди немцев и что он хочет назначить этим старшим меня, потому что я грамотный. Я спросил, что же я должен буду делать. Он пояснил, что ничего особенного: без моего разрешения чтобы никто в город не отлучался, чтобы никто на работе прогулов не делал, чтобы пьянок и драк не было, словом – следить за порядком. Я подумал: немцы не пьют, не дерутся и прогулов не делают, — и сказал: «Ладно, попробую». Комендант уехал довольный.
В марте он приехал и снова: «Ты, Курле, последним заходи!». Все разошлись, зашёл я. Он, будто между прочим:
— Ты бываешь среди немцев и среди других. Прислушайся к разговорам, кто что говорит против Советской Власти, и запиши. Сам распишись. Потом, как приеду, ты мне это письмо отдашь.
Вот оно что! Тебя абсолютно не интересуют ни пьянки, ни прогулы. Тебе нужен стукач-информатор. И откуда ветер дует, я сразу понял: ветер от ирбитского варвара. Я понял, что снова крепко влип. Я ему ничего не пообещал. Мои мозги были слишком воспалённые этим обстоятельством. Решил, что за месяц до следующего приезда коменданта я должен что-нибудь придумать. Только ни в коем случае не соглашаться.
Мне пришло в голову подготовить ему письмо, где будет отражена только правда. Пишу: «За прошедший месяц не было ни одного прогула, ни пьянки и никакого разговора о власти не было. Никаких нарушений». Когда он приехал, шёл уже апрель. Я, как обычно, последним зашёл. Он сразу: «Есть что-нибудь?». Я ответил: «Да». Он засиял весь. Я подал ему мой маленький доклад. Прочитал, помрачнел, вернул со словами: «С этим письмом можешь в туалет сходить». Комендант открыл свои карты: ему нужно выслужиться перед начальством, нужно врагов, которых давным-давно уже нет, если они вообще были. Их ещё в 30-х годах Ежов и Берия переловили с жестоким размахом. А раз их нет, надо их придумать.
Нет, Домрачев, нам с тобой не по пути!
Он уехал, недовольный.
В первых числах мая вызвали меня главный зоотехник и главный ветврач и предложили:
Ты, Курле, холост пока, бездомный. Не согласишься ли на полигоне пасти дойных коров на всё лето?
Я сразу согласился: подальше от коменданта.
На другой день с напарником рано утром погнали табун голов сто на Чебаркульский артиллерийский полигон. До полигона было тридцать километров. К вечеру прибыли. Здесь были загон и большая землянка, где мы будем жить с доярками и молодым пастухом молодняка.
Пасти пришлось круглосуточно. Менялись через сутки. Пасти было легко: раздолье было огромное, трава выросла выше колен. Ночью, правда, не очень приятно было пасти, но днём было прекрасно. Скот каждые два часа, напасшись, ложился отдыхать, и я тоже.
Воздух чистый, недалеко берёзовый лес, где в одном месте кукушка кукует, в другом ворон каркает; в посевах перепёлка поёт, а жаворонок с высоты заливает всю окрестность своим пением. Утром рано соловей в кустах так нежно поёт… Это похоже на райский уголок. Это свобода!
Я после долгих лет снова почувствовал себя человеком и наслаждался, сколько хотел. Лежу, смотрю в голубое небо и думаю: мир на земле во всём мире восстановлен, а со мной всё ещё воюют злые люди. Фашизм давно уничтожен, а ирбитский безумец взялся не только издеваться надо мной, а уничтожить. Как это было обидно и больно, особенно когда ты ни в чём не виноват.
Природа со всеми её прелестями так благоприятно действовала на мои измученные нервы, что я сумел от этих мыслей избавиться. Решил без посторонних мыслей наслаждаться природой, которую я так люблю.
Ночная пастьба сильно отличается от дневной. Ночь есть ночь. Весь табун не обозришь, видно только часть коров. Когда скот отдыхает, то сидишь на земле и борешься со сном, чтобы табун не проспать. Коровы чувствуют запах посевов за километр, если не больше. А посевы любой культуры для них – лакомство. И всё-таки один случай был.
Проснулся – табуна нет! Пасли без коня. Хорошо, что я знал, где поле с овсом. Сразу, сколько было сил, бегом туда и понял, что не ошибся. Попалась хромая корова, которая отстала от остальных. Всё. Табун недалеко. Я успел отогнать первых коров. Некоторые из них уже успели хватить овса. Самый сочный, он уже начал колоситься. С большим трудом мне удалось предотвратить ущерб. Если бы опоздал хоть на десять-пятнадцать минут, коровы наделали бы потраву, за которую пришлось бы мне возмещать ущерб. Это стало бы для меня новой бедой.
Шли последние дни августа. Летний пастбищный сезон заканчивался, скоро табун домой перегонять. Скоро новая встреча с комендантом.
Мне и в голову не могло прийти, что меня могут в клещи взять областной комендант и районный отдел МГБ.
МЫТАРСТВА ПРОДОЛЖАЮТСЯ
Приближалась осень. Мне было уже двадцать восемь лет, пора иметь спутницу жизни.
С Мартой мы были в очень хороших отношениях ещё до полигона. Она работала телятницей в профилактории, а я работал в животноводческом цехе – привозил тальник для топки печей в телятник и на свиноферму. В мою обязанность входило ещё в обоих цехах этот тальник нарубить. Марта после того, как печь истопится, делала в горячей золе топлёное молоко. Каждый раз, когда я у ней дрова рубил, она меня звала, и я с куском хлеба пил эту вкуснятину. Это был не только деликатес, но и лекарство. Когда я освободился, имел вес всего пятьдесят восемь килограммов, а в течение трёх месяцев на свободе «раздобрел» до девяноста семи. Исчез мой плеврит, мой туберкулёз. Я чувствовал себя как молодой лев!
После возвращения с летнего пастбища мы с Мартой поженились, зарегистрировали наш брак. Прожили дней десять-пятнадцать – и снова ударил гром среди ясного неба!
Ещё в лагере пожилой мужчина вёл на эту тему разговор. Сказал: «Если ты к этим людям на крючок попадёшь, то есть только два варианта: либо согласиться, либо покончить собой». Это похоже на правду. Они мне не дадут покоя.
По возвращении с пастбища я получил повестку из районного отдела МГБ, чтобы к десяти часам утра следующего дня явился к ним. Явка обязательна.
Чтобы добраться до Долгой (Долгодеревенское — наш районный центр), нужно было сначала пройти восемнадцать километров пешком из Трубного до ст. Полетаево. Потом на поезде доехать до Челябинска, а оттуда автобусом до «волчьего логова».
Я успел прибыть вовремя.
Зашёл в кабинет опера. За столом сидел лейтенант Сомов. Я поздоровался. Он показал на стул: «Садись!». И вербовка началась без предисловия:
— Ты знаешь, чем мы занимаемся?
— Да.
— Это хорошо. Газеты читаешь?
— Не всегда.
— Но ты знаешь, что после нашей победы несколько европейских стран строят социализм! А классовый враг ещё не побеждён. Ты грамотный, и я хочу, чтобы ты нам помог этого врага разоблачить! Ты среди народа бываешь, прислушивайся: о чём говорят. Если кто-нибудь что-нибудь говорит против Советской Власти, зафиксируй в письменном виде. Мы с тобой каждый месяц будем встречаться. Ты будешь мне передавать письмо за своей подписью. Согласен?
— Нет! – ответил я.
— Ладно, — говорит, — я дам тебе месяц, чтобы ты подумал. А потом сам приеду в совхоз. Я надеюсь, ты согласишься. Всё на сегодня. Марш домой!
Вот так, быка за рога – и ваших нет! Ветер из Ирбита.
Я вышел от опера морально уничтоженным. Несмотря на то положение, в котором снова оказался – взяли меня в перекрёстный огонь – я твёрдо решил: никакая сила, никакой страх не заставят меня быть стукачом и предавать невинных людей.
Домой шёл уже вечером. Лесная дорога ближе к Трубному проходила мимо большого куста черёмухи. Здесь было волчье логово. Никакого страха у меня не было. Знал: четвероногие волки не так опасны, как стали опасны двуногие.
Ровно через месяц опер приехал на мотоцикле. Меня вызвали в контору. Я зашёл, и он сразу:
— Надумал? Есть письмо?
— Нет!
Он вспылил, схватил свою фуражку и говорит:
— Это ещё не последний разговор с тобой был! – и умчался.
Через пару дней приехал второй «друг» — комендант:
— Ну что, есть что-нибудь новое?
— Есть, — говорю.
— Что? – насторожился.
— Районные органы беспокоят!
Он всё понял.
— Я им покажу!- и уехал.
«Хрен ты им покажешь, — думаю, — а если и покажешь, то с той целью, чтобы я был твоим шпионом!».
Ненадолго райотдел оставил меня в покое. Снова повестка, и снова тридцать шесть километров шагать.
Приехал вовремя. Зашёл к оперу, и он сразу:
— Иди к начальнику, он сам хочет с тобой поговорить.
Я зашёл. Сидит тучный, пожилой сталинист. Просверлил меня своими колючими глазами:
— Ты, значит, не хочешь с нами сотрудничать? А ты знаешь: кто не с нами, тот против нас?
Меня затрясло. Не выдержал такого шквала напасти и заплакал.
Он добавил:
— Ты с женой попрощался?
— Нет.
— А зря! Иди к уполномоченному. Он скажет, что с тобой будет дальше.
Я вернулся к оперу. На столе уже лежал готовый акт обвинительного заключения. Опер взял его и начал обливать меня грязной клеветой, что я антисоветский элемент, враг народа, социально опасный. Что только он не наговорил! И приказывает:
— Подпиши!
Я ответил:
— Не подпишу, потому что это неправда!
— Тогда посадим!
— А если подпишу, тогда что будет?
— Домой отпустим.
Я ничего не понял. Попросил, чтобы он ещё раз мне всё объяснил. Тот снова то же самое повторил: если я распишусь, то я подтверждаю свою виновность и меня отпустят; если не подпишу – посадят.
Я ничего не мог понять, они меня запутали. И я взял ручку и подписал эту клевету на себя. Встал и хотел уйти, а опер вернул меня и подаёт мне бланк, чтобы я расписался, что за разглашение государственной тайны несу уголовную ответственность. Я расписался.
Трусливо они скрывали свои подлые приёмы от народа.
Я ушёл. Даже желание было бежать. Но что бы люди подумали: наверно, сумасшедший!
На обратном пути я, конечно, очень радовался, что смог освободиться от этих когтей. Но вот беда: они сумели сделать из меня врага народа подлой хитростью. Сталин был ещё жив, и вместе с ним его тотальный режим. Они могли сегодня меня отпустить, а завтра послать за мной «чёрный ворон».
Я лишился нормального сна, покоя и аппетита. Каждый лай собаки или скрип дверей меня настораживал. Это было моральное убийство. Один француз правильно выразился: физический убийца убивает один раз, а моральный убийца – десять. Вот с таким грузом предстояло мне жить.
Пришёл после тридцатишестикилометрового маршрута домой. Знал, что комендант скоро приедет. Пора и с его шеи «спрыгнуть». Взял лист бумаги и написал заявление: «Прошу меня освободить о старшинства над немцами и от всего прочего, что с этим связано». Комендант приехал. Я положил ему на стол заявление. Он прочитал:
— Ну что, говорит, — судить будем!
— Судите, если это преступление!
Встал и говорит:
— Завтра приезжай в комендатуру! – и уехал.
На следующий день я приехал к нему. Он первым делом подал мне бланк, как и в районе. Я подписал. Потом он сказал:
— Увольняйтесь оба с женой. Я вас перевожу в Томинский совхоз!
Я вернулся домой, сказал об этом Марте. Она заплакала. Работала телятницей, был хороший заработок. Жили вместе с её матерью, сёстрами и братом, а теперь бросай всё и уезжай, чтобы в Томино работать на разных работах! Какое зверство! Их не интересовало ни материальное, ни моральное состояние людей. Сталинский СС всегда жил в достатке, они нужду не знали, привилегированная каста.
Мы уволились и переехали в Томино, где я стал пастухом на Мичуринском отделении.
Под комендатурой мы были до 1954 года.
Если бы можно было с моими мучителями вести откровенный разговор, я бы сказал им: «Вы сделали из меня врага народа. Нет и ещё раз нет! Я народу ничего плохого не сделал, а вот вашим персональным врагом стал! Это другое дело. Вы не народ, вы – отщепенцы. Могу ли я после всего, что вы со мной сделали, быть вашим другом? Я и вам ничего плохого не сделал, а вы воюете со мной, как Дон Кихот с мельницами! Больше не беспокойте меня!»
Больше меня не беспокоили, но под напряжением жил до смерти тирана.
ВСТРЕЧА С РОДИТЕЛЯМИ, БРАТЬЯМИ И СЁСТРАМИ
ПОСЛЕ ВСЕХ КАТАСТРОФ И ИСТОРИЯ
ИХ СКИТАНИЙ ВО ВРЕМЯ И ПОСЛЕ ВОЙНЫ
После четырнадцати лет настало время радостной встречи с моими родителями, братьями и сёстрами в Таджикистане, куда они были высланы после войны.
Что было очень интересно и во что было трудно поверить?
Семья была большая, девять человек. Через всех война прошла два раза: оккупантами были угнаны на Запад, оттуда – в субтропический Таджикистан, где в непривычных условиях жаркого климата, голода и нищеты многие умирали. И о, божественное чудо! Наша семья уцелела!
Жизнь в немецкой оккупации
Село наше находилось в Молдавии в погранзоне и было занято немцами уже 12 июля 1941 года. Оккупационные войска без остановки прошли по деревне и стали двигаться на восток навстречу своей гибели.
Небольшой отряд так называемых установителей немецкого порядка – карателей – остался в деревне.
Оккупационные власти первым делом предложили жить кто как хочет: колхозной жизнью или разделить колхозное имущество и жить индивидуально. Все решили разделиться на мелкие группы по четыре-пять семей и начали жить по-новому.
Потом началась кровавая расправа с виновными и невиновными.
В деревне жили три человека, которые были тайными информаторами НКВД и виновниками репрессий многих наших мужчин, увезённых ночами на «чёрном вороне» и исчезнувших бесследно. Женщины-вдовы обратились к старшему отряда с жалобами на этих стукачей.
Один из этой тройки, старший, рассчитывал, наверное, что если он с повинной к немецкому офицеру придёт, то будет прощён. Он на коленях со слезами умолял офицера простить его, но тот ему сказал: «Ты мне ничего плохого не сделал и за меня можешь жить, но ты проси прощения у женщин, которых ты оставил с детьми на руках, отправив их кормильцев на смерть. Если простят – живи, а если нет – расстреляем». Как бабы услышали, что стукач просит прощения, они в один голос закричали, что никакой пощады ему быть не может, он никого не жалел, когда их мужей отправляли на смерть. Мужчину тут же увели и расстреляли.
Второй решил спрятаться в садах-виноградниках. По ночам домой не появлялся, но его нашли. Его постигла та же участь, что и первого.
Третий был дома, и когда за ним пришли, он хотел убежать через окно, но был убит.
Да, эта тройка много грехов наделала, что сказать! Раз виноваты, они должны были принять смерть без обиды.
Во втором круге расправ были убиты абсолютно не виновные люди – еврейское население.
Мать моя рассказывала о встрече с одним евреем в то время, когда ещё можно было спастись. Театр военных действий был ещё далеко, но всем уже было известно о жестокой расправе гитлеровцев с евреями. Мать советовала: пока не поздно, купите билеты на поезд и уезжайте в тыл, на восток, жизнь спасать. А еврей ответил, что они надеются на помощь своих соседей –односельчан: «Мы же никому из вас ничего плохого не сделали!». Мать ответила: «Мы будем вас защищать, но будет ли от этого толк?». На этом они расстались.
Другая еврейская семья уехала ранее в Ташкент.
Учительница русского языка в нашей семилетке Ольга, еврейка, имела двоих детей: старшую дочку Миру двенадцати-тринадцати лет и сынишку. Мира была красивая девочка. Я их знал. Когда стало известно, что их будут расстреливать, девочка соседям сказала: «Если бы меня кто-то из вас взял к себе, меня бы не расстреляли, потому что мой отец немец». Соседи решили спасти девочку, но на это надо согласие матери. Когда стали об этом матери говорить, она ответила: «Нет! Где я буду, там и мои дети будут!». Отца у них уже не было. Их повели на место казни.
С ними шёл завмаг Гуревич с женой и двумя дочерьми. Старшая Сара, а вторая Фрида. Ей было восемнадцать лет. Красивая девушка. Я их тоже хорошо знал, они были соседями моей бабушки.
На месте расстрела был вырыт ров как траншея. Людей расставили у края ямы, и против каждой жертвы стрелок. Перед смертью несчастная учительница Ольга решила предсказать палачам, что их ожидает, и громким голосом сказала: «Сейчас вы пьёте нашу кровь кружками, а вашу кровь будут пить вёдрами!»
Против Фриды стоял молодой стрелок, и когда он навёл автомат на девушку, произошло событие, от которого всё вместе с природой замерло от ужаса. Фрида одним прыжком подбежала к молодому солдату о слезами и криком: «Не стреляй! Я не еврейка, я немка, я разговариваю по-немецки, как и ты. Я красивая девушка, не убивай меня!» — отодвинула автомат, обняла солдата и засыпала его поцелуями. Молодой стрелок уронил оружие и сам опустился на землю со словами: «Я не могу стрелять!». Его сосед, очевидно, хотел этой трагедии быстро положить конец и пристрелил девушку в обнимку с солдатом. Того увезли в лазарет, где он скончался от тяжёлого нервного потрясения.
Таким варварским средневековым методом всё было кончено.
Пророчество учительницы сбылось: откуда война началась, туда она и вернулась с полным разгромом и возмездием.
Принудительное переселение. Насильственный угон.
Весной 1944 года все немцы, проживающие в оккупационной зоне на Юго-Западной Украине и в Молдавии, были насильственно угнаны германским вермахтом на запад, в Германию. В страну, находящуюся уже в предсмертной агонии.
Приказ Гитлера гласил: за два дня поголовно всё немецкое население должно быть готовым к эвакуации; иметь пароконную бричку с необходимыми вещами и питанием. За отказ – расстрел! Этот приказ был одним из последних преступных приказов Гитлера.
Массы людей были брошены на произвол судьбы.
Выбор небольшой: если не хочешь быть расстрелянным, бросай дом, всё живое и неживое, нажитое тяжёлым крестьянским трудом, родину – и езжай в никуда. Что можно этим несчастным ожидать? В лучшем случае, если доберутся до цели, а цель – разгромленная Германия – их ожидает рабский труд на восстановлении разрушенной войной страны. Страны, где каждый квадратный метр территории — частная собственность. Твоего ничего не будет. Ты иностранец. В худшем случае – лишения, страдания и смерть, которая караулит на каждом шагу.
Маршрут следования шёл через Румынию, Венгрию и Польшу. На третий день караван подвод моего родного села в количестве трёхсот пятидесяти – четырёхсот подвод тронулся, растянутый на четыре – пять километров. Не проехали и километра – умер какой-то дед. Пришлось на ходу хоронить, а потом догонять. Немного дальше отъехали – скончалась чья-то бабушка. То же самое – хоронить и догонять. Начались проблемы за проблемами.
В неразберихе кто-то забыл отвязать оставшуюся скотину, курятник открыть – возвращались, чтобы отпустить животных и птицу на волю. Кое-кто из женщин решил взять с собой хотя бы тёлку. Привязали к бричке.
Самой страшной проблемой и заботой в дороге было кормление лошадей. Для себя напекли, нажарили еды, а для лошадей ничего не могли взять. Места в бричке немного. Приходилось часто делать остановки. Всё, что росло вдоль дорог, подчистую было съедено. Не было никакой защиты от дождя.
Советские бомбардировщики, которые летели в Германию со своим смертельным грузом, знали, что в караване, сопровождаемом немцами, двигаются несчастные жертвы войны, ни в чём не виноватые. Они пролетали дальше.
Крупный рогатый скот, взятый с собой, оставили уже в Румынии.
Невозможно рассказать обо всех трудностях.
В начале похода родственники и соседи держались вместе, но это по разным причинам невозможно было сохранить.
В конце концов прибыли в Польшу. Всех разместили в лагере. После изнурительного путешествия появилась возможность отдохнуть.
В моей родне в первую же ночь случилась неслыханная трагедия. Брат моего шурина и его дядя поставили своих коней в конюшню и решили там же заночевать. Утром женщины приготовили завтрак, но что-то мужчин долго нет. Пошли узнать, в чём дело. И о, боже! Лошади были заменены другими, а мужчины оба лежали в луже крови – убитые. Можно себе представить, какой ужас, паника начались! Крик и слёзы! Ищи виновного! Грешили на местных, поляков.
Мать рассказывала, что по прибытии в лагерь местные жители встретили их со словами: «Зачем этих большевиков сюда привезли!». Всё было: вредительство, изнасилования.
Пришлось жить в постоянном страхе до тех пор, пока вдруг не стал слышен гром артиллерийских орудий приближающейся Красной Армии. Вскоре вслед за громом появились танки. На большой скорости промчались, за ними и воины. Несколько офицеров пришли в лагерь, спросили: кто и откуда. Люди ответили. Офицеры сказали: «Скоро домой поедете». Как приятно было слышать слово «домой». Но оно было только отзвуком, эхом милой родины. Все понимали, что Молдавия – бывшая родина, а будет новая на новом месте.
После посещения офицеров пришёл ещё один, переписал всех, собрал все данные. Он так и остался начальником этого лагеря. Стало известно, что он еврей. Новый страх… О жестокой расправе немцев с евреями всем было известно. Несчастные теперь думали, что им можно ждать хорошего от начальника-еврея, только издевательства. Но ошиблись: начальник оказался на удивление хорошим человеком и их защитником. Никак он не подчёркивал, что он еврей, а они немцы. Он был грамотным и всё понял, что эти люди ни в чём не виноваты. Чтобы молодёжи не было скучно, он находил для них работу, какое-то занятие.
Дожили до того дня, когда всех погрузили на товарный поезд – и «домой»! Одним удалось первым поездом уехать, вторые – позднее другим поездом. Кое-кто отстал, заболел, а семья уехала. Словом, была нарушена связь с близкими. Неразбериха и хаос! Всем хотелось уехать, а потом будь что будет!
На новую родину
По какой ветке ехали мои родные, из рассказов точно не помню. Миновали Молдавию – прощай, родной край! Проехали Украину, пересекли кубанские степи – и дальше на восток. Доехали до Самары. Поезд повернул на юг. Проехали Казахстан и Узбекистан, пустыни Кара-Кум и Кызыл-Кум. В Термезе, рядом с Афганистаном, поезд остановился, а потом ещё двести километров ехали до Сталинабада – конечная остановка.
Отсюда все были перевезены в Вахшскую долину, «долину смерти», в субтропический климат, изнурительную жару, голодный край. Она полностью оправдала своё название.
Людей было много, несколько тысяч. Всех распределили по колхозам и совхозам, очень бедным и отсталым. И сразу на сельхозработы. Кормили кое-как, в основном кукурузой.
Первым делом занялись выращиванием овощей, чтобы разнообразить рацион. Сажали картошку, капусту, бахчевые.
При пятидесятиградусной жаре под солнцем не заставили себя долго ждать дизентерия и малярия. Много людей умерло на новой родине. Умерла молодая жена моего брата, родители моего шурина. Четыре брата моего отца были высланы в Коми АССР, трое недолго жили, не выдержали сурового северного климата.
Геноцид!
Сталин знал, какую родину дать главным «виновникам» войны: либо на крайнем севере рядом с белыми медведями, либо на крайнем юге. И есть ещё третье место в глубине Сибири – Омская и Новосибирская области. В умеренном поясе России этим людям не было места.
По приезде в Таджикистан «добро пожаловать» было точно как в Польше, только другими словами: «Зачем этих фашистов привезли!»
Так началась жизнь на новой родине.
Туда переехало много русского населения. Инженеры-строители построили на реке Вахш мощную ГЭС. В течение восьми — десяти лет Вахшская долина была превращена в райский уголок. Были очень развиты такие отрасли, как хлопководство – «белое золото», садоводство, виноградники.
Таджикистан стал богатой республикой.
В настоящее время немцы и русские уехали, и не мне делать выводы, как там сейчас…
Главное фото: 2013 год. Презентация книги «А прошлое кажется сном»